Любовь ЛУКИНА - Сборник рассказов и повестей

Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.

— Чертовщина… — пробормотал поэт, отступая.

Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!

Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.

"Да это зараза какая-то! — в панике подумал Николай. — Так раньше не было!.."

Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.

Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.

Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего — ударить, убить, растоптать…

Будь ты проклят, Федор Сидоров!

Вы не представляете, как это ужасно — быть оторванным от Земли! Выйдешь вечером, посмотришь: где Солнце? Где эта крохотная далекая звездочка?… Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите ли, непрозрачная…

То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь — везде песок. И цвет-то у него какой-то зеленоватый… Вы когда-нибудь зеленоватый песок видели? Нет. А я вот каждый день вижу…

Господи, а на Земле сейчас!.. Море — синее, солнце — желтое, трава — зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а именно зеленая! Ярко-зеленая!.. А здесь… Сколько лет живу на этой планете — все никак к ней привыкнуть не могу…

А жители местные! Вы бы на них только посмотрели! Вместо лица — какой-то хобот с двумя глазами на стебельках… Хорошо хоть с двумя!.. Нет, они существа очень даже неплохие, только вот молчат все время — телепаты…

Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь в него — честное слово, тоска берет… Глаза эти на стебельках, хобот вместо лица… Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!..

Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали — стыдно признаться — три окунька да пяток красноперок. Был еще зобанчик, но его утащила ворона.

Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, подай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой станции. В темноте.

Леха задержался у калитки и, сняв с плеча ледобур (отмахаться в случае чего от хозяйского Уркана), взялся за ржавое кольцо. Повернул со скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало, и, озадаченно пробормотав: "Сдох, что ли, наконец?…" — Леха вошел во двор.

Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые клочья полиэтилена.

Смеркалось. В домишках за оврагом уже начинали вспыхивать окна. Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь. Заперто. Что это они так рано?…

— Хозяева! Гостей принимаете?

Тишина.

Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в сенях кто-то был. Дышал.

— Петро, ты, что ли?

За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:

— Кто?

— Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?

— Леха… — недовольно повторили за дверью. — Знаем мы таких Лех… А ну заругайся!

— Чего? — не понял тот.

— Заругайся, говорю!

— Да иди ты!.. — рассвирепев, заорал Алексей. — Котелок ты клепаный! К нему как к человеку пришли, а он!..

Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с крыльца, как вдруг за дверью загремел засов и голос Петра проговорил торопливо:

— Слышь… Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только по-быстрому…

Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел засов.

— Чего это ты? — пораженно спросил Леха. — Запил — и ворота запер?… А баба где?

— Баба? — В темноте посопели. — На хутор ушла… К матери…

— А-а… — понимающе протянул мало что понявший Леха. — А я вот мимо шел — дай, думаю, зайду… Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая… Ну не берет ни на что, и все тут…

— Ночевать хочешь? — сообразительный в любом состоянии, спросил Петро.

— Да как… — Леха смутился. — Вижу: к поезду не успеваю, а на станции утра ждать — тоже, сам понимаешь…

— Ну заходь… — как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и, хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату. Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком — аж зубы лязгнули.

— Да что ж у тебя так темно-то?!

Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла все та же кромешная чернота, что и в сенях.

— Сейчас-сейчас… — бормотал где-то неподалеку Петро. — Свечку запалим, посветлей будет…

— Провода оборвало? — поинтересовался Леха, скидывая наугад рюкзак и ледобур. — Так, вроде, ветра не было…

Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу. Масляно-желтый огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его красе. Коренастый угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а уж теперь, при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.

Леха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате был ужасающий. Окно завешено байковым одеялом, в углу — толстая, как виселица, рукоять знаменитого черпака, которым Петро всю зиму греб мотыль на продажу. Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера.

Размотав бечевки, Леха снял с валенок целлофановые пакеты, а сами валенки определил вместе с шапкой к печке — сушиться. Туда же отправил и ватник. Хозяин тем временем слазил под стол и извлек оттуда две трехлитровые банки: одну — с огурцами, другую — известно с чем. Та, что известно с чем, была уже опорожнена на четверть.

— Спятил? — сказал Леха. — Куда столько? Стаканчик приму для сугреву — и все, и прилягу…

— Приляжь-приляжь… — ухмыляясь, бормотал Петро. — Где приляжешь, там и вскочишь… А то что ж я: все один да один…