Александр Шлёнский - Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе

Ненависть — это неразумный и страшный советчик, убийца будушего. Россия поплатилась за то, что её социальные инженеры руководствовались ненавистью к настоящему, а не любовью к будущему. Они решили истребить посредством террора ненавистную элиту, вместо того чтобы подумать о реформах, которые могли бы эту элиту постепенно оздоровить. В борьбе за общественные умы между интеллигентами-реформистами, любившими будущее и выступавшими против насилия, и разночинцами-радикалами, ненавидевшими настоящее и проповедовавшими террор, всеми этими Желябовыми и Кибальчичами, победили последние. Они стали де факто социальными инженерами в обществе и инициировали первую волну насилия. В итоге этих чудовищных действий сформировалась чудовищная антиэлита — партия большевиков, исповедующая террор, во главе с архимерзейшим типом по фамилии Ульянов и по кличке Ленин. Жуткая идеология террора, бездумно популяризированная в массе, привела к тому, что к власти на много лет пришли чудовища. Боже милосердный, объясни мне, ну почему мы, люди, — такие чудовища?

В этом месте моих размышлений я перестаю видеть океан, чаек, дорогу под колёсами моего самоката, перестаю ощущать неистовое солнце Флориды… Мне видится портрет пиздобородого страшилища Маркса, сливающегося с чудовищами на офортах Гойи… лысая залупообразная башка нетленного Ильича… советский иконостас с портретами многочисленных членов политбюро — безобразные старческие лица, не отмеченные никакой благодатью… отчётливая маска алкогольного деграданта на лице первого президента России… Потом всплывают очертания лица президента Буша-младшего с выражением лёгкой дебильности на лице. Потом самодовольный, кичливый парадный портрет Саддама Хусейна. Вспоминается отчаянно любимый туркменским народом туркменбаши, вспоминается добрый крёстный папа Лужков в кепке, "политический папа" президента Путина Березовский с его озабоченным семитическим оскалом, рыжий чуб ворюги Чубайса… всякая мерзость вспоминается…

Блядь, какое же дерьмо! «Элита», ебать её в печень…

Где, когда, какую ошибку допустил создатель, создавая род человеческий? Почему он создал нас сосудами, полными мерзости? Почему природа столь щедрее на прекрасное чем человек, что приходится искать душевного спасения, общаясь с ней, а не с себе подобными?

Господи, если ты и вправду есть, обрати на меня свой взор и укажи мне выход. Я ненавижу настоящее, в котором я живу, но у меня нет сил полюбить будущее, в котором я никогда не буду жить. Дай мне эти силы. Избавь меня от неразумной ненависти и дай мне взамен разумную любовь. Только не оставляй меня в равнодушном жвачном забытье колбасных эмигрантов. Лучше убей. Аминь.

Над моей головой плавно пролетает длиношеяя белая цапля, ловя крыльями прихотливые потоки воздуха, зависает над краем рыбацкого причала, и упруго, грациозно садится на широкий деревянный столб, плотно обхватывая когтистыми лапами шершавый край дерева. У цапли на затылке маленький стройный цветной хохолок. Усевшись, она вытягивает шею, выпрямляет лапы и застывает по стойке «смирно» в напряженной и изящной позе. Цапля чуть склоняет голову набок и очень внимательно смотрит на меня. У неё круглый ярко-жёлтый глаз с маленьким чёрным зрачком и пронзительный взор с тревожно-вопросительным оттенком. "Кто ты? Чей ты? Что у тебя на уме?" — безмолвно спрашивает меня воздушное созданье.

Вероятно, тот, кому предназначалась моя молитва, её услышал и послал своего ближайшего ко мне представителя со мной пообщаться. Два проказливых негритёнка, один лет семи, второй лет восьми, подкрадываются к птице, одновременно взмахивают руками и хором вопят: "Шууу!". Вероятно "шу!" — это аналог нашего русского "кыш!". Цапля слегка отталкивается ногами от вертикально стоящего бревна, раскрывает крылья навстречу воздушным струям, подбирает ноги, на секунду зависает в полуметре от поверхности, словно во сне, а в следующий миг она уже распластана высоко вверху. Цапля делает широкий уверенный круг и садится на другой столб, подальше от чертенят, но поблизости от меня, и снова испытующе смотрит мне в глаза. Птица-птица, что в моих мыслях неправильно? Что я подумал не так?

Цапля легко, словно воздушный гимнаст, перелетает-перепрыгивает со столба на перила ограды и не отвечает на мой вопрос. А место на столбе занимает большой, важный пеликан. Пеликан откидывает шею назад, так что его затылок опирается на заднюю часть спины, а громадный клюв при этом лежит на задранной вверх выпуклой грудине, так что даже чёрный рыбный мешок под клювом приминается. Пеликан отдыхает. Я смотрю на него и тоже мысленно складываю клюв и отдыхаю. Отдохнув, пеликан выпрямил шею, почухал затылок размашистыми движениями широкой перепончатой лапы и молодецки прищёлкнул клювом от полученного удовольствия. Пеликан — птица солидная и основательная. И не захочешь, а зауважаешь! Когда пеликан ныряет за рыбой, от его земной неуклюжести не остаётся и следа. Ныряет он как молния. А вынырнув, он вертит шеей и так и эдак, изгибает её по всякому, проталкивая заглоченную рыбу в нужном направлении. Наверное у пеликана настолько широкий зоб, что съеденная рыба не знает, куда ей направиться, и пеликану приходится показывать ей правильный путь в пеликанье юрюхо.

Человек в каком-то смысле подобен пеликану. Ему тоже часто приходится вертеть шеей во все стороны, чтобы придать пойманной мысли правильное направление и указать ей наиболее верный путь через мозги, как это делает пеликан с рыбой. Если не предпринимать необходимых усилий, то мысль может запутаться, зацепиться плавниками и застрять. Человек, у которого застряла мысль в мозгах, чувствует себя ничуть не лучше чем пеликан, у которого рыба застряла в глотке. Препаскуднейшее ощущение. Застрявшая мысль бьётся и трепыхается в узких извилинах, больно колется острыми шипами плавников и никак не хочет попасть в просторный мозговой желудочек, где ей надлежит расслабиться и перевариться.

Из всех людей писатель — это наиболее скверный пеликан. У него мысли постоянно запутываются в голове, колются и трутся об тесную кривизну мозговых извилин, и делают писательское существование невыносимой мукой, наполненной постоянной изжогой и отрыжкой. Писатель в изобилии отрыгивает застрявшие мысли на бумагу, и их немедленно расклёвывают читатели, чтобы немного приобщиться к многотрудному и многострадальному миру писательской душевной изжоги. Те же читатели, которые не любят трудностей и неясностей в чтении, предпочитают получать гладкий до скользкоты литературный продукт из-под пеликаньего хвоста.

Собранный с собой ланч съедается легко и незаметно, музыка плавно перетекает из наушников в уши, и прибрежные мили постепенно наматываются на маленькие упругие колёса моего самоката. Ослепительный шар солнца плавно катится высоко над головой. Дневное светило во Флориде позволяет рассматривать себя только коротенькими косыми взглядами, и от этого оно кажется не круглым, а овальным, словно летящий по небу яркий огненный мяч для игры в американский футбол.