Александр Шлёнский - Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе

В полёте несколько наших «крутых» соотечественников напились до безобразия, не переставая жали на кнопку вызова стюардессы и требовали от стюардессы-француженки, чтобы она бросила пассажиров, подсела к ним и приняла участие в их безобразной попойке. Вышколенная стюардесса очаровательно улыбалась, брала пластиковый стакан, наполненный коньяком, подносила ко рту, не выпивая, после чего незаметно выливала жидкость, возвращала пустую ёмкость, и уходила выполнять свои основные обязанности. Под конец полёта стюардессе вручили два до краёв наполненных стакана с коньяком — один для пилота, другой для штурмана.

Посадка прошла нормально.

Приехав домой, я начал делиться свежими впечатлениями с супругой, на что она ответила: "Я не претендую на то, чтобы отрицать новизну твоих впечатлений для тебя самого, но тем не менее, случай крайне типичный. Все, кто возвращается из-за границы, по-первости дней у себя на родине очень тяжело воспринимают хамство своих соотечественников."

Хамство моих, слава Создателю, уже бывших соотечественников — это не бытовое явление. Это их идеология, это их мироощущение, это их способ жизни. Рассказывать об их хамстве можно было бы бесконечно, но добавление фактов к уже выше изложенным ничего более не даст. Диагноз и так вполне очевиден.

Если я в будущем когда-то и ступлю на землю моей бывшей родины, то только с американским паспортом в кармане, чтобы ты, вонючее хамло и урод, всегда держался со мной настороже. Чтобы ты трижды подумал, прежде чем мне нахамить или нагадить. Чтобы ты, урод, знал, что меня защищает правительство могучей иностранной державы, которая печатает зелёные денежные знаки, любимые тобой навзрыд.

Видит Бог, я предпочёл бы, чтобы ты обращался ко мне достойно, просто потому что это в твоей крови, в твоём достойном воспитании, в твоей гражданской и профессиональной выучке и привычке — будь ты в обличье таможенника, или пограничника, или вокзального служащего, или билетёра в театре, или продавца, или официанта, или просто прохожего на улице. Но ведь ты не умеешь держать себя достойно и относиться к людям уважительно, если ты их не боишься, потому что ты — урод. Тебя обездолили и изуродовали с детства такие же как ты уроды, и теперь ты вымещаешь свою уродскую злобу на всех подряд, и сам уродуешь других людей.

Эстафета уродования душ в твоей стране имеет давнюю традицию и вряд ли окончится скоро. Точнее, она окончится только с твоей смертью и со смертью всех тебе подобных. Я от души желаю тебе скорейшей смерти. Пусть твоя смерть будет быстрой и лёгкой. Ты никогда не был милостив к другим людям, но пусть смерть будет милостива к тебе. Я не желаю тебе зла. Я просто не вижу никакого смысла в твоём червячьем подлом существовании, потому что не вижу в тебе человека. Мне тяжело наблюдать даже из-за океана, как толпы таких как ты двуногих скотов терзают и мучают друг друга, заходясь в приступах хамства и ненависти к ближнему. По этой причине я бы предпочёл, чтобы ты лучше умер. Nothing personal — ничего личного, урод. Умри с миром.

Конечно, есть гораздо более замечательный выход. Если бы ты, урод, мог испытать такое же испепеляющее чувство стыда, какое мне довелось испытывать много раз, за себя и за тебя, если бы этот стыд сжёг твою подлость, твоё скотское отношение к себе и к другим, если бы ты раскаялся и стал нормальным человеком, то — зачем умирать? Жизнь прекрасна! Нормальная, достойная человеческаяжизнь. Но ведь ты никогда не устыдишься своего дремучего скотства и не раскаешься. Ты так и останешься двуногой скотиной с изорванной и обезображенной человеческой душой. У тебя никогда не хватит сил починить свою душу. Ты слаб и можешь жить только на потребу своей гниющей плоти, пиная и расталкивая своих соплеменников, которые мешают тебе ублажать себя наилучшим образом. Поэтому лучше умри. Nothing personal — ничего личного, урод. Несчастный урод, не живший по-человечески ни дня. Nothing personal. Умри с миром.

Как быстро и непоправимо меняется жизнь! Кажется еще совсем недавно я проходил мимо памятника солдатам, погибшим в Великой Отечественной войне, и читал эпохальную надпись:

И впредь несокрушимо будем стоять на страже великих завоеваний Октября!

И эта надпись не вызывала никакого внутреннего протеста и недоумения. Никому тогда и в голову не приходило, насколько нелеп, несуразен и откровенно глумлив и антипатриотичен этот лозунг. Ведь согласно ему получалось, что наше национальное достояние, ценности, культура, традиции, всё, что народ защищает от иноземных захватчиков, не создавалось народом в течение долгих веков исторического развития, а было завоевано в октябре семнадцатого года.

Вот так: ничего не было, а потом вдруг… рррраз, и н а тебе! Взяли и завоевали! Кто завоевал? Что завоевали? Да какая разница! Просто, создавать самим что-то хорошее — это долго, гораздо проще взять и завоевать.

Аристотель не зря говорил о тленности вещей и вечности и неуничтожимости природы. Самые мощные, самые незыблемые природные объекты рушатся, ветшают, исчезают без следа, как будто их и не было. И в то же время неуловимое ничто, появившееся ниоткуда, становится зримым, вещным, осязаемым, набирает силу и начинает определять порядок вещей в течение значительного времени, пока в свою очередь не придет в упадок и не исчезнет под натиском новых сил, которые тоже незаметно взялись неизвестно откуда.

В обществе происходит примерно то же самое.

Так уж как-то получилось, что кто-то, кто раньше был ничем, неожиданно очень сильно захотел стать всем и в одночасье завоевал наше национальное достояние у тех, кто его хранил и приумножал, и сделал с ним то, что завоеватели обычно делают с добычей в завоеванной стороне, будь то золото, драгоценные камни, ковры, дворцы, юные девственницы и так далее. Национальное достояние завоеватели, разумеется, стали считать своей неотъемлемой собственностью, с которой они делали всё что хотели. А та первоначальная стойкость, с которой национальная культура переживала постоянное и непрекращающееся насилие над ней, вероятно, дала завоевателям повод считать ее несокрушимой, неистощимой и неиссякаемой.

Официальная пропаганда внушала нам, что этот порядок вещей сложился на вечные времена, и мы верили ей, пока жизнь не заставила каждого из нас убедиться лично, что пропаганда и правда — это веши, не имеющее друг с другом ничего общего, что ничего вечного в природе не бывает, и что каждому безобразию положен свой предел.

Еще совсем недавно слова типа «несокрушимый», "неистощимый", «неиссякаемый», "неотъемлемый", «непоколебимый» были составной частью могучей государственной идеологии, созданной потомками завоевателей. А вот поди ж ты — прошло совсем немного времени, и умерла в одночасье целая эпоха, вместе с ее идеологией и официальным словоупотреблением. И дух наш, как выяснилось, вполне сокрушимый и поколебимый, и силы у народа довольно-таки истощимые, и ресурсы иссякаемые, и завоевания Октября на поверку оказались очень даже отъемлемой частью жизни нашей страны. Советская держава, ее образ жизни, идеология — всё, что представлялось таким незыблемым, оказалось очень даже зыблемым, и в одно прекрасное время расползлось и рухнуло, как трухлявый пень. Впрочем, еще никому из завоевателей завоеванное впрок не пошло, и история наших отечественных завоевателей вполне типична как любая история нашествия термитов на плантацию — пришли толпой, всех подряд перекусали, а потом, в конце концов, и сами передохли.