Лев Поляков. - История антисемитизма.Эпоха знаний

«Евреи являются самыми добрыми среди людей. Они страстные противники насилия. Эта упорная доброта, которую они сохраняют даже среди самых жестоких преследований, это чувство справедливости и разума, которое они противопоставляют враждебному, жестокому и несправедливому обществу как свою единственную защиту, возможно, это лучшее из того, что они дарят нам, а также истинное свидетельство их величия».

Так или иначе, в 1946 году было вдвойне трудно не перегибать палку. Еще дальше, чем Мартен дю Гар, зашел Жорж Дюамель, у которого Лоран Пакье и Жюстен Вейль (по-французски «juste» значит «справедливый») являются Орестом и Пиладом его серии романов «Хроника семьи Пакье». Дело не в том, что Жюстен – это бесплотный персонаж (или слишком уродливый), наивные капризы этого идеалиста описаны с тем же натурализмом, что и его проблемы как еврея. Тем не менее после 1914 года, когда он ушел добровольцем на фронт, о нем больше речь не идет, только в 1925 году Лоран Пакье пишет сестре: «Подумай, Сесиль, через месяц, 15 июля будет семь лет со дня гибели Жюстена в Шампани во время второй битвы на Марне, когда он отдал свою жизнь за наше общее спасение». Однако накануне своего ухода в добровольцы этот Спаситель «выглядит как старый еврей, подсчитывающий гроши…»

Итак, все выглядит таким образом, как если бы столько достоинств, столько совершенства, чтобы не стать невыносимыми, требовали противовеса, который писатели обычно искали в области арийского мифа, так что искусство рисковало стать более реальным, чем действительность. Но даже когда дело обстояло иначе или еврей был лишь эпизодическим персонажем (как у Мориака), его по-прежнему можно узнать по глазам или по взгляду, что являлось постоянным и безошибочным знаком его отличия от остальных. Можно заметить, что это может служить прекрасной иллюстрацией воздействия «нарциссизма незначительных различий», над чем размышлял Фрейд в последний период своей жизни.

В этой связи можно также процитировать Дрие Ла Рошеля, одного из немногих авторов, кто оставил свидетельство, разумеется, как романист, о самом надежном различительном признаке, , когда он говорит о «детском ужасе христиан по отношению к евреям». Рядом с ним можно поставить Жкшя Ромена, чей роман «Люди доброй воли» изобилует образами евреев, вымышленных (Жермена Баадер, Люсьен Вормсер по прозвищу Марей) и реальных (Блюм, Мандель, Жан Зай), намеренно описанных как человеческие существа, похожие на всех остальных. Самое большее, что происходит с Мареем. это его раздумья о своем еврействе. В данном случае если баланс и нарушен, то лишь в противоположную сторону. Следует отметить, что и Дрие, и Жюль Ромен были женаты на еврейках; эта деталь позволяет предположить, что они проявили себя более трезвыми и проницательными, потому что благодаря своим семейным связям они черпали вдохновение в том, что наблюдали или видели, а не в том, что они воображали или читали. В третьем хорошо известном случае «смешанного брака» можно допустить, что у Андре Мальро была склонность, доводящая до конца тенденции Жкшя Ромена, поскольку в его произведениях вообще нет евреев, более того, еврейский авантюрист послужил прототипом неподражаемого барона Клаппика, который в его романе «Условия человеческого существования» всегда имеет «замаскированный облик». Каким бы ни был результат литературного преобразования действительности, ничто так не способствует демифологизации, как непосредственное познание, особенно если оно достигается в соответствии с библейским значением этого слова.

Нам остается завершить этот беглый обзор, остановившись на трех великих художниках, которые проявляли злобный, хотя и скрытый антисемитизм. Речь идет о трех представителях меньшинств, двух протестантах и одной еврейке, причем все трое были беженцами.

Андре Жид лишь эпизодически изображал евреев; его Дюр-мер в «Фальшивомонетчиках» был столь же неприятным персонажем, как и Левши он в «Подземельях Ватикана». В 1911 году он планировал написать роман, где главным героем должен был стать еврей, «благородный, даже рыцарь, немного склонный к несбыточным мечтам, которые могли бы соперничать с христианскими чувствами», но как и Толстому, это ему не удалось. В обратном направлении, если так можно выразиться, развивались события в случае с доктором Софи Моргенстерн, которая занималась психоанализом в Париже в тридцатые годы и в «Фальшивомонетчиках» превратилась в очаровательную «польскую женщину-врача» по фамилии Софрониска и с вполне католическим именем. К тому же если Жид как романист и рассказчик, по-видимому, был бессильным перед евреями, то как теоретик и пурист он запрещал им играть какую-либо роль во французской литературе. Именно во Франции накануне первой мировой войны он сформулировал тот принцип, который в 1920 году в эллиптической форме повторит «непочтительный» американец Менкен: «Они думают на идише, а пишут по-английски», а окончательную форму ему придал Геббельс: «Когда еврей говорит по-немецки, он лжет!» Андре Жид выражался более изысканно;

«…мне достаточно, что характеристики еврейской расы отличаются от французских; и если эти последние (французы) оказываются менее интеллигентными, менее стойкими, менее мужественными во всех отношениях, чем евреи, все равно то, что они хотят сказать, может быть сказано только ими, и что привнесение еврейских качеств в литературу, где имеет ценность только личное, даст меньше новых элементов, т. е. обогащения, чтобы она [еврейская литература? – Лев Поляков (Синтаксическая ошибка или описка в этом месте текста поражает. Самое близкое существительное женского рода – «литература», так что я посчитал возможным именно так дополнить текст после обсуждения этою вопроса с моим другом Люсе г Финяс)] не прерывала возможности для медленного самовыражения расы и не допускала при этом серьезной, недопустимой фальсификации ее значения» («Дневник», 24 января 1914 года).

В январе 1948 года после весьма критического прочтения «Размышлений» Сартра Жид заметил в связи с приведенными выше рассуждениями и их контекстом: «Я не могу отказаться от них, поскольку я продолжаю считать их совершенно точными».

Напротив, Жак де Лакретель посвятил положению евреев свой самый знаменитый роман «Зильберман» (1922). В нем нет недостатка в биоэстетических клише, потому что описание непривлекательной внешности и вызывающего беспокойство «немного азиатского лица» его лицейского друга и протеже заканчивается следующей фразой: «Все вместе возбуждало мысль о странной преждевременности его развития: он напоминал мне маленьких вундеркиндов, показывающих фокусы в цирке». С точки зрения морали еврейский ребенок, не будучи особенно симпатичным, вызывает нашу жалость и выигрывает, поскольку его нам описывают на фоне жестокости его католических однокашников, а также лицемерия протестантских родителей рассказчика, вспоминающего прошлое.