Николай Лесков - С людьми древлего благочестия

И то я вовсе не вижу необходимости спорить ни с тем, ни с другим из этих авторов, а только возьму некоторые из их показаний и, сопоставив их с ныне существующею действительностью, постараюсь показать, что не всегда удобно судить о том, что ныне есть, по тому, чем оно было двести лет назад. Это я считаю себя обязанным сделать не в видах опровержения сказанного автором «Истории Преображенского кладбища» и г. Аристовым, ибо я не сомневаюсь, что они вполне добросовестно обращались с бывшими в их руках материалами и пришли к своим заключениям путем совершенно логическим, а только для того, чтобы с своей стороны как можно добросовестнее поступить с материалами, находящимися теперь в моих руках. Материалы эти дают мне средства показать публике, что как ни драгоценны выводы писателей, трудившихся над исследованием духа и направления раскола по документам, лежавшим до недавнего времени под густыми слоями архивной пыли, выводов этих часто невозможно прилагать к определению современной жизни раскольничьих общин. Автор «Истории Преображенского кладбища» и г. Аристов, может быть, нимало не погрешают, воскрешая по старым документам жизнь общин, существующих по имени и до днешнего дня; но кто захочет судить по этим описаниям о нынешней жизни раскольничьих общин, тот не может не впасть в великую погрешность. Сведений о жизни раскола, особенно о его современной жизни, у нас так мало, что в этих погрешениях нимало не будут виноваты названные мною авторы, может быть, весьма верно воспроизведшие эпоху, пережитую расколом, но тем не менее, познакомясь с современной жизнью и распорядками единственной раскольничьей общины, поистине чудесным образом сохранившей в известной степени старинную форму общинного устройства, я считаю себя обязанным рассказать об этих распорядках, нарочно останавливаясь на том, что в них противоречит выводам г. Аристова и автора «Истории Преображенского кладбища». Люди, знакомые с предметом, может быть, найдут в моих письмах сведения, хотя мало-мальски способные указать изменения, происшедшие в нравах и обычаях раскольничьих общин даже там, где общинность не совсем утратила свое значение, а только изменила характер. Для людей, интересующихся этим вопросом, мои сведения могут быть тем интереснее, что они собраны в общине самой самостоятельной в целой империи и притом в общине, о которой, если не ошибаюсь, до сих пор никто не писал и в которой, по показанию стариков, никогда никто из пишущей братии не был. Увлекаться же какими бы то ни было пристрастиями, по предубеждению или личным симпатиям, я вообще мало способен и к тому же, хотя в этой общине действительно не бывал ни один из людей, подвизающихся в нашей литературе, но все-таки у меня есть контролер такой ядовитый, такой шафранно-желчный, что если бы я был пристрастнее самого пристрастного из сотрудников русских сатирических изданий, то и тогда не решился бы покривить моею душою и пером.

Это я говорю, думая в настоящее время о людях, следящих за накоплением материалов о расколе; для прочих же читателей я буду просто вести рассказ о том, как живут люди древнего благочестия.

Имея в виду читателей этого сорта, я прошу у них терпения только на пять минут, нужных для того, чтобы пробежать полсотни строк, которые, по моим соображениям, совершенно необходимо написать прежде начала описания моего сожительства с людьми древнего благочестия.

Понятия публики о расколе гораздо темнее заповедного мачтового леса Пензенской губернии, из которого мой дядя некогда покупал дрова по одному рублю серебром за кубическую сажень. Во время прежнего единомыслия о значении и характере раскола просвещенная русская публика считала раскол невежественным заблуждением упрямых фанатиков и ничем более.

В дни споров, происходивших в русской литературе о том, кто вернее понимает раскол: г. Мельников с товарищами или г. Щапов с своими товарищами, часть публики, наиболее скептическая, недоумевала, что бы это за притчи такие ей стали рассказывать, а другая часть, более легковерная и желавшая видеть в раскольничьем фанатизме только ширмы, за которыми сидит скованная могучая идея, ожидающая случая разорвать свои двухвековые цепи, — эта часть публики стала считать раскол силой. После же того, как белокриницкий раскольничий митрополит Кирилл, а вслед за ним польские косьонеры помогли русским литераторам разрешить долго путавший их вопрос о том, что такое раскол и что сделают в данном положении государства раскольники? — скептики сказали: «Ну вот! все это был вздор, так и должно было ожидать», а легковерные ничего не сказали. Сила оказалась на стороне силы.

Таково преимущественно мнение публики о значении раскола и его характере. О подразделениях же того, что называется общим именем раскола, несмотря на все до сих пор написанное о расколе, публика, за весьма редким исключением, ничего не знает и долго еще знать не будет, потому что ей заниматься такими вещами скучно, потому что она публика милая, веселая и образованная и хочет читать только известные хорошие книжки или еще охотнее хочет ничего не читать. Некогда ей, занята она по горло словоизвержением и ничегонеделанием.

Если бы в некотором кружке не разнесся неблагоприятный слух, что Д. Е. Кожанчиков, после издания истории греческого восстания, написанной с неотразимой прелестью московским ученым Феоктистовым, не дал торжественного заклятия не издавать более без разбора исторических сочинений наших историков, то я бы непременно дерзнул написать историю раскола. Но как слух, разнесшийся насчет резкой перемены в нраве г. Кожанчикова после издания вышеупомянутой исторической монографии, убивает во мне всякую предприимчивость, то я отлагаю мое намерение до тех пор, пока г. Феоктистов нападет на другого издателя, столь же неразборчивого, как г. Кожанчиков, и таким образом покажет новое место, через которое можно валить всякий сор в русскую публику. До этого же блаженного, но весьма сомнительного времени мне предстоит подвиг особенно трудный. Я должен рассказать главнейшие подразделения раскола тем из моих читателей, которые этого не знают, в столь сжатой форме, чтобы не измучить этим читателей, у которых есть готовые понятия при одном слове: поморство, федосеевщина, филипповщина, дьяконовщина, странники, духовные христиане, Аристово согласие, иконоборцы и т. п.

При совершенном непонимании нашим обществом сущности русского религиозного разномыслия, у нас существуют два главные представления о расколе. Для одних все, что при русском происхождении не признает авторитета господствующей церкви, есть раскол, и раскол совершенно однокачественный. Другие же уверены, что видов русского раскола неисчислимое множество, и самые умеренные из людей, держащихся этого мнения, полагают, что раскол имеет по крайней мере до ста одиннадцати сект.

Читать дальше