Николай Лесков - Сборник статей

Справедливо ли после этого заподозривать религиозную искренность заблудших старообрядцев потому только, что они, хотя и слушают вразумления, но мало обращаются? Наконец, не мешает спросить: давно ли вступили на путь чисто словесных, свободных убеждений, давно ли трудимся над этим и много ли трудимся? Теперь почти что только начинается пора духовного сближения нашего с старообрядцами. Предоставляя, по слову Писания, возвращение истины в сердцах заблудших действию божественной силы, мы, на основании человеческих соображений, имеем основание утверждать, что при этом сближении, при взаимном, открытом обмене мыслей, при прямых отношениях выигрывает та сторона, которая сильнее по своим познаниям и по своему развитию. В развитии-то мы никогда не уступали раскольникам, которые и страдают собственно отсутствием развития. Но по части эрудиции были слабее их; этого-то нам и недоставало. Итак, нужда времени неотложная — узнавать раскол, специально заниматься расследованием и опровержением его учения. Много во все этом скучного, трудного, мелочного, на наш взгляд; приходится знакомиться с книгами, устаревшими и вышедшими из всеобщего употребления, рыться в рукописях, не всякому и не всегда доступных; припоминать свидетельства, проверять сотни частных казуистических фактов, входить в рассмотрение многих местных законов и обычаев и все обследовать, всему давать надлежащую важность. Но как бы тяжел ни был труд, в нем наша надежда на более успешную борьбу с расколом. Мы перепробовали все в этой борьбе, кроме знания; теперь за ним очередь.

Были лица, глубоко вникавшие в течение дел человеческих умом и обладавшие сердцем, полным участия ко всему человеческому, которые называли историю повторением человеческих заблуждений и человеческих страданий. Но, может быть, больше, чем о всякой другой области человеческой жизни, это можно утверждать об истории религиозных верований человечества. Во всем другом человечество идет, или по крайней мере может идти вперед, в одной религиозной области оно способно только повторять старые заблуждения, иногда самые нелепые и отвратительные: книгопечатание, порох, газ, пар и тысячи других изобретений и открытий, неизвестных древним и средним векам и составляющих славу нового времени, нимало не обезопашивают современные поколения от господства религиозного заблуждения, которое было сильно в давнопрошедшие времена. «Достаточно, — говорит знаменитейший английский историк Маколей, — самого ограниченного знания истории, самого поверхностного наблюдения над жизнию, чтобы видеть, что ни ученость, ни остроумие не доставляют охраны против величайших заблуждений в области религиозной. Потому мы не удивляемся никаким самым странным причудам суеверия. На своем веку, — продолжает Маколей, — нам случалось видеть, как лица, не то чтобы слабоумные и необразованные, напротив, лица, отличавшиеся талантами и ученостию, приобретшие славу себе в занятиях практических и в науке, отличные профессоры, искусные диалектики, глубокие наблюдатели жизни и нравов, доктора, производившие знаменитые излечения, приходили в нижнюю палату с откровениями свыше касательно парламентских вопросов. Мы знали одну старуху, которая не отличалась никакими особенными достоинствами, кроме искусства ворожить, которая получила воспитание судомойки, но которая между тем возведена была в пророчицы, пред которою преклонялись десятки тысяч благоговевших пред нею последователей, из которых многие были выше ее и по положению, и по воспитанию, и все это совершалось в Лондоне, все это было в XIX веке».

«Что отсюда следует? — спрашивает Маколей. — А то, — отвечает он, — что касательно дел Божиих не больше открыто в XIX веке, чем в 1-м, не больше Лондону, чем дикому приходу на Гебридских островах. И то, значит, несомненно, что в вещах, которые касаются этой жизни и этого мира, люди могут становиться мудрее и умнее, но не менее несомненно и то, что во всем, что касается Высшего Существа и будущей судьбы, в вопросах веры, человек представляется самым странным и несчастным созданием». Нам живо припомнились эти суждения английского историка, когда моршанские открытия в плотицынских кладовых обратили наше внимание и внимание всей России на скопческую секту. Что может быть нелепее и безобразнее скопческих религиозных убеждений, и, однако же, они существуют, они исповедуются в образованном XIX веке, они в наше время имели и имеют необходимых, по самой сущности своей, исповедников и мучеников! Действительно, человек странное и несчастное существо! и его самые крайние, самые даже вредные религиозные заблуждения прежде всего должны возбуждать в мыслящем и небессердечном наблюдателе чувства сожаления к недостаткам его природы, которая создана так, что человек, отступающий от положительного учения, решительно не застрахован против самых вопиющих суеверий и изуверств. Вот то наше душевное настроение, с каким мы приступаем в настоящей статье к историческому очерку скопчества.

Но наперед сделаем небольшое отступление. У нас, на русском языке, о скопцах существует одно только ценное сочинение, напечатанное в 1845 году по приказанию министра внутренних дел и составленное чиновником этого министерства Надеждиным. Оно до нового напечатания его в Лондоне г. Кельсиевым в 1862 г. составляло библиографическую редкость, но и по напечатании в Лондоне осталось такой же редкостию вследствие странного и дикого предисловия, написанного издателем. Как первый и единственный доселе опыт исследования о скопческой ереси, книга Надеждина будет служить руководством и источником для всех, желающих писать и судить о скопцах, и мы находимся в необходимости брать сведения из нее, хотя не можем усвоить себе того жестокого и сурового отношения к странной ереси, в какое поставил себя покойный автор, так что сочинение его похоже на обвинительную речь прокурора, не можем также принять и его умозрения (теории) касательно происхождения скопчества в мире.

История не знает ни времени, ни страны, когда и где появилось скопчество: оно предупредило всякую историю и всякое законодательство; книга Бытия уже находит скопцов существующими, книга Второзакония отнимает уже от них некоторые права. Мотив, поведший первого в мире скопца к изуродованию своей природы, был, без сомнения, религиозный, — это та самая религиозная восторженность, которая заставляла жрецов бичевать себя, матерей закалать своих детей в честь божества, которая заставляет индийца бросаться под колеса священной колесницы, которая создала целомудренных весталок и весьма нецеломудренных поклонниц Астарты. Оскопление было одним из многих проявлений напряженности религиозного чувства, — напряженности, какою вообще отличался житель жарких стран Азии. Впоследствии этим искажением природы пользовались и пользуются доселе ревнивые и сладострастные обладатели гаремов восточных для охранения заключенных в них живых сокровищ; стражами жен, или евнухами, были в самой глубокой древности скопцы. Греки о скопцах говорили с отвращением, хотя их тираны иногда пользовались услугами скопцов, а их купцы торговали ими, сбывая выгодно в гаремы азиатцев. Римляне в своих законах строгими наказаниями преследовали оскопление. Но существование законов показывает уже, что и в Европе, стране более холодного размышления, оскопление и скопцы существовали. В Византийской империи скопчество утвердилось; по примеру восточных владык в придворный штат византийских императоров допускались и скопцы в качестве евнухов, и некоторые из них, например Нарзес при Юстиниане I, приобрели себе при жизни большую силу, а в истории известность; к оскоплению прибегали здесь иногда похитители престола, подвергая оному всех сыновей низверженного императора. Мохамеданский восток пользовался и пользуется услугами евнухов, но совершение самооскопления законами воспрещено для правоверных мусульман. На западе Европы в одной Италии существовал обычай оскопления — с целями, впрочем, артистическими, чтобы в мальчиках сохранить для пения на всю жизнь чистый дискантовый голос; итальянские скопцы назывались кастратами, и некоторые из них приобретали артистическую славу и даже политическое влияние, как и евнухи на востоке. Наполеон I направил всю строгость гражданских законов против итальянского кастратства, которое было, впрочем, некоторого рода ремеслом.