Дмитрий Мережковский - Россия и большевизм

Спорить с этим очень трудно, потому что надо для этого стать на почву противника, согласиться с ним, что тут есть предмет для спора, а этого сделать нельзя, самому не оглупев и не оподлев бездонно. Суд большинства признать над Истиной, да еще в религии, — кажется, последней области, этому суду неподвластной, — согласиться, что по приговору большинства, истина может сделаться ложью, а ложь — истиной, — есть ли, в самом деле, что-нибудь глупее и подлее этого?

Сколько сейчас людей против и сколько за Христа, мы не знаем, потому что для веры нет статистики; здесь все решается не количеством, а качеством: «Один для меня десять тысяч, если он лучший» по Гераклиту — и по Христу. Но если бы мы даже знали, что сейчас против Христа почти все, а за Него почти никто, — этим ли бы решался для нас вопрос, быть нам за или против Него?

Когда я напомнил об этом моему собеседнику, он застыдился, как будто побольше, но, увы, стыдом людей не проймешь, особенно, в такие дни, как наши.

«Сын Человеческий пришед найдет ли веру на земле?» Если Он Сам об этом спрашивал, то, конечно, потому, что знал Сам, что мир может пойти не туда, куда Он зовет, и что он может остаться в «ужасном одиночестве». И вот, все-таки: Я победил мир.

В том-то и сила Его, что Он не только раз, на кресте, но и потом, сколько раз, и всегда побеждает мир, в «ужасном одиночестве». И если в чем-нибудь, то именно в этом, христианство подобно Христу: можно сказать, только и делало и делает, что побеждает, одно против всех; погибая, спасается. Вот где не страшно сказать: «чем хуже, тем лучше». Только ветром гонений уголь христианства раздувается в пламя, и это до того, что кажется иногда: не быть гонимым, значит для него совсем не быть. Мнимое благополучие, благосклонность равнодушная — самое для него страшное. «Благополучие» длилось века, но, слава Богу, кончается — вот-вот кончится, и христианство вернется в свое естественное состояние — войну Одного против всех.

Дьявол служит Богу, наперекор себе, как однажды признался Фаусту Мефистофель, очень умный дьявол:

В главном все же не признался, — что для него невольное служение Богу — ад.

Русские коммунисты, маленькие дьяволы, «антихристы», служат сейчас Христу, как давно никто не служил. Снять с Евангелия пыль, — привычку, сделать его новым, как будто вчера написанным, таким ужасным — удивительным, каким не было оно с первых дней христианства, — дело это, самое нужное сейчас для христианства, делают русские коммунисты так, что лучше нельзя, отлучая людей от Евангелия, пряча его, ругаясь над ним, запрещая, истребляя. Если бы знали они, что делают! — но не узнают до конца. Только такие маленькие глупые дьяволы, как эти (умны — хитры во всем, кроме этого), могут надеяться истребить Евангелие так, чтобы оно исчезло из мира и памяти людской навсегда. Тот, настоящий, большой Антихрист будет поумнее: «Христу подобен во всем».

Нет, люди не забудут Евангелия. Вспомнят, прочтут, — мы себе и представить не можем, какими глазами, с каким удивлением и ужасом, и какой будет взрыв любви ко Христу. Был ли такой с тех дней, когда Он жил на земле?

Но если даже все это будет не так, или не так скоро, как мы думаем, — может ли быть христианству хуже, чем сейчас, не в его глазах, конечно (в его — «чем хуже, тем лучше»), а в глазах «мира»? Может быть, и может, но что из того?

Ах, бедный друг мой, ночной мотылек, обжигающийся о пламя свечи, вы только подумайте: если нам суждено увидеть новую победу над христианством человеческой подлости и глупости, а самого Христа в еще более «ужасном одиночестве», то каким надо быть подлецом и глупцом, чтобы покинуть Его в такую минуту, не понять, что ребенку понятно: все Его покинули, предали, — Он один, тут-то Его и любить и верить в Него; кинуться к Нему навстречу, к Царю Сиона, кроткому, ветви с дерев и одежды свои постлать перед Ним по дороге и, если люди молчат, то с камнями вопить: Осанна! Благословен Грядущий во имя Господне!

Дм. С. Мережковский думает об одном:

«Чего я желаю себе и России в наступающем году? — Освобождения.

Как разовьются события в России в будущем году? — Приблизят освобождение.

Когда мы вернемся в Россию? — Скоро!»

Мудро поставила себя Латинская Академия под знак гуманизма. Следует, однако, помнить, что слово «гуманизм», благодаря своему историческому происхождению и образованию от XV века до XX, получило двойной смысл, один — для Академии выгодный, другой — опасный.

Весь вопрос в том, какой из этих двух смыслов должно иметь слово «гуманизм», чтобы творящие духовные силы Европейского Запада, от Орфея и Виргилия до Данте и Гете, могли быть объединены в борьбе с разрушительными силами, идущими уже не только с Востока, но и из подземных глубин самого Запада, — с «западно-восточным» нашествием варваров; чтобы новый всемирный «Интернационал Человечности» мог быть противопоставлен уже действующему «Интернационалу Бесчеловечности».

«…Я не мог заснуть. Переворачиваясь с боку на бок, я протянул руку. Палец мой ударился об одно из бревен стены. Раздался слабый, но гулкий, как бы протяжный, звук. Я, должно быть, попал на пустое место… Трудно было понять, откуда шел звук… он словно облетал комнату; словно скользил вдоль стен. Я случайно попал на акустическую жилку» («Стук-стук-стук», Тургенев).

Будем надеяться, что Латинская Академия в слове «гуманизм» не случайно попала на такую «акустическую жилку» — «пустое место» в старых-старых стенах нашего европейского дома. Если только сумеет она ударить по ней верно, то гулкий, остерегающий звук облетит весь дом, пробуждая спящих.

Кажется, не нужно доказывать, — это слишком ясно чувствуют все, кто еще может чувствовать, что после войны общий уровень человечности снизился и продолжает снижаться с угрожающей быстротой во всех областях человеческого духа; что совершилась и продолжает совершаться страшная убыль в человеке Человека. Слишком тонкою пленкою, легко спадающей, на звериной шкуре позолотой, оказалось во время войны и после нее то, что люди считают непроницаемой броней против зверя в себе и что вторая половина последнего христианского тысячелетия обозначала словом «гуманизм».

Что такое «репарации» в материально-разрушенных войною областях, знают все; но знает ли, помнит ли еще кто-нибудь, что такое «репарации» в драгоценнейшей области духа — человечности?

Все материальные и духовные вещи, после войны, похужели, — в продажной цене своей подорожали, а в непродажной подешевели. Больше же всех вещей похужела и подешевела бывшая некогда для человека «вещь в себе» (das Ding an sich), мера всех для него ценностей, — он сам, — абсолютное, внутреннее Лицо его, Личность. В страшном опыте войны оказалось, что Лицо человеческое вовсе не так прочно держится на человеке, как он предполагал; что оно снимается, с неожиданной и безболезненной легкостью, само спадает, как маска после маскарада — «цивилизации», «прогресса», «прав человека», «христианства» и проч. и проч. Вдруг появились и размножились бесчисленно мнимые люди, оголенные, скинувшие с себя человеческое лицо, как ненужную маску, — Человекообразные Антропоиды.