Тимофей Круглов - Виновны в защите Родины, или Русский

— Примерно так, друже. Но до этого всего надо еще дорасти! Лымарь — командир, подал заявление об уходе. Жаль старичка, но он правильно делает, что уходит, не потянуть ему дальше. Вот как он уйдет, тут все и начнется. Если прикинуть сроки — медкомиссия, госпиталь, передача дел… Ну, опять же, если не будет форс-мажора. в августе—сентябре все решится.

— Дожить бы еще до осени.

— Доживем, куда денемся? Ты-то как, нормально у себя сидишь?

— Ну, у нас, знаешь ли, кооперативов не водится. Но люди убежденные. Алексеев — человек надежный. Дерьмо всякое поразогнали в общем и целом из Движения. Конечно, не все гладко. Но, что в наших силах, то делаем.

— Ну, это понятно, а ты, именно ты.

— А я соответствую своей должности и делаю свое дело. Так можешь и доложить грушнику своему. Или комитетчику, не знаю уж, кто он там у вас.

— Э, а ты с чего, собственно, решил, что он у нас появился?

— Сорока на хвосте принесла! Так ему и передай, больше уважать будет.

— Ну что же, братишка, дружба — дружбой, а служба — службой. Я рад, что мы вместе!

— Я тоже.

Конечно, все определялось не этими тридцатилетними мужиками, блаженно раскинувшимися на теплой земле, лениво следящими за облаками, радующимися первому летнему дню и тому, что жизнь пока еще не кончается… Они просто делали свое дело на своих местах. Как понимали, как умели. В меру сил, способностей и веры в свою страну, свой народ, своих друзей и товарищей, родных и близких людей. Догадываясь, что кто-то станет врагом, кто-то предателем, а кто-то просто умрет, успев выполнить свой долг, но не успев закончить порученное ему дело. И виноватых искать тут нечего.

Лето прошло быстро. Иванов сходил в отпуск, как и привык, в июле. Вволю накупался, назагорался в Кегумсе, куда опять поехали всей семьей на отцовскую служебную дачу.

Несколько раз за лето выбирался на базу ОМОНа в Вецмилгравис — поговорить с людьми, попить водки, попариться в недавно построенной баньке. Обрастал знакомствами, друзьями, примелькался; тем более что терся он на базе еще с момента создания ОМОНа в 88-м году. Но тогда просто по дружбе с некоторыми омоновцами. Теперь уже все больше — по службе. Приезжали друзья и к нему на дачу. Ловили рыбу, жарили шашлыки, срывались иногда в Ригу — погудеть под видом какого-нибудь дела. А потом, как и обещал Валерий Алексеевич Алле, они с друзьями на машине съездили в Питер на недельку.

Леша с Хачиком устроили рижанам большую культурную программу. Пользуясь телевизионными связями и возможностями, водили в закрытые для простой публики музеи, проводили на редкие гастроли и концерты; в общем, Алла осталась довольна.

Лето сгорало стремительно. Патовая ситуация в политике продолжалась, жизнь во всей стране становилась все труднее. А тут и листья начали желтеть как-то рано, и дожди пошли осенние уже в августе. Иванов вышел на работу, привычная текучка затянула было, но вскоре события снова взяли за правило происходить ежедневно, и все пошло развиваться стремительно.

В один из таких сумрачных дней, в самом конце августа, Иванову на работу позвонила Таня. Встретиться решили на вокзале, чтобы потом отправиться на электричке куда-нибудь прогуляться, если погода позволит, конечно.

Свидание назначили не у знаменитых вокзальных часов, а в зале дальнего следования, на правой лестнице, если смотреть со стороны площади. Иванов успел еще стрельнуть у Сворака немного деньжат и заскочил на рынок, благо, что рядом с вокзалом — за цветами. Пробежался быстро вдоль пахучих рядов, приценился было к огромным чайным розам, потом спохватился, что с таким букетом гулять будет проблематично. Заметался в растерянности, но, к счастью, с самого краю, у перехода, бабульки продавали самодельные маленькие букетики из простых полевых цветов. Ухватил приглянувшийся, отдал тетке рубль и, не дожидаясь сдачи, побежал по запутанным переходам, лавируя в толпе пассажиров.

Татьяна насмешливо смотрела с верхней площадки широкой лестницы на суетливую толпу внизу, вглядывалась через стеклянную стену вокзала в широкую площадь напротив, то и дело ловя себя на непреодолимом желании поправить волосы или чуть изящней изогнуть фигуру, одетую в модный плащ. Но воли себе не давала, наоборот, старалась показаться стороннему взгляду женщиной усталой и совершенно обычной. Иванов появился совсем с другой стороны, пройдя через примыкающий прямо к перрону зал ожидания транзитных пассажиров, и уже с минуту стоял у нее за спиной, не зная, обнять ли ее поскорее, зарыться в волосы, вдохнуть знакомый аромат духов и особенной чистоты, свойственный только Татьяне, или постоять еще — поразгадывать, пользуясь случаем, загадку, которую внесла в его жизнь эта. любовь?

Не удалось. Таня, не оборачиваясь, откинулась вдруг назад, так что Иванову пришлось тут же подхватить ее за талию, чтобы не упала. А она, полулежа на одной его руке, другую небрежно закинула ему на шею, притянула к себе его голову, прижалась щекою, и все это не глядя, в совершенной уверенности, что Валерий Алексеевич окажется именно там, на том самом месте, где она придумала ему быть.

— А если бы меня не было? — недовольно спросил он.

Она повернулась наконец к нему лицом, обняла крепко, приникла, как лиана, и тихонько засмеялась.

— Угрюм-Бурчеев! Посмотри на себя, на кого стал похож? Партийный функционер на трибуне Мавзолея! Шапки пирожком не хватает, а вот взгляд — вполне всамделишный!

Растрепала легкими ладонями Иванову волосы, взъерошила поцелуями аккуратные усы, ослабила одним движением галстук, расстегнула пуговицу на пиджаке — и все это как-то быстро, ловко, привычно — как будто каждый день встречала Валерия Алексеевича после работы и приводила в соответствие своему эстетическому и чувственному пространству.

А Иванов и в самом деле почувствовал вдруг облегчение. Заулыбался, разрумянился, басок стал сочным и вкусным, шутки удачными.

— Таня, ты как вода ключевая — все смываешь одним прикосновением! Скучал же я по тебе, не вспоминал, а скучал. Знаешь, встретить не надеялся, думал, не получится больше никогда, не бывает такого в короткой нашей жизни! А просто скучал постоянно, каждое мгновение, как о детстве, что ли, нет, как трава в знойный полдень по утренней росе.

Как. как болван последний, короче! Не люблю говорить вслух о любви, да и слово это произносить не мне и не с тобою, наверное.

— Зачем же обижаешь ты меня, милый? Совсем-совсем нет любви? Так что же я делаю здесь? Так что же здесь делаешь ты?

— Ты опять улетишь, ты упорхнешь, ты ручейком сквозь пальцы прольешься — и нет тебя — какая же это любовь?

— Любовь удержать невозможно, Валера! Вспомни, ведь ты же поэт. Ты не смей забывать об этом! Я тебя за то полюбила, что ты поэт, пусть ты трижды похож сегодня на чиновника из ЦК комсомола, но ведь ты же поэт всей жизнью своей! Поэт может даже и строчки в жизни не написать, но быть поэтом! Поэт — это не образ жизни, поэт — это сама жизнь! Ты помни это, а то я уйду!