Тимофей Круглов - Виновны в защите Родины, или Русский

Четырнадцать лет считались солидным возрастом. Ведь даже фильмы в эстонских кинотеатрах делились не только на те, которые «до 16», но и на те, которые «до 14 лет». Так что «Ромео и Джульетту» и «Генералы песчаных карьеров» можно было смотреть уже семиклассникам. Впрочем, детство Иванова на островах было вполне целомудренным. Наезжая иногда в Таллин, к другу Аркадию, отца которого — начальника тыла отряда — перевели туда на новую должность, Валера с удивлением замечал, что есть вещи, обыденные для таллинских школьников, вещи и проблемы, которые в их классе мальчишки даже и не обсуждали — как принадлежавшие какому-то другому миру. Они с Аркашкой часто наведывались (налетали, точнее) друг к другу на каникулы; между встречами посылали друг другу бандеролями маленькую бобину с пленкой, на которую записывали на обычном магнитофоне длинные звуковые письма друг другу.

Через три года, когда семья переедет в Ригу, все изменится. Семнадцатилетний Иванов пустится тогда (как ему казалось) во все тяжкие, стараясь наверстать, ухватить, проглотить побольше свободы и соблазнов большого столичного города. А пока. Пока ему только что стукнуло четырнадцать. Валера бережно отложил в сторону — на сладкое — четырехтомник Дюма, включил магнитофон «Иней» и под любимую «The Night Chikago Died» повис на перекладине, подвешенной в дверном проеме, стараясь подтянуться по крайней мере двадцать раз, а если получится, то и больше.

В подарках были не только книги от матери, но и новый мохеровый шарф от отца, и роскошная коробка ленинградских конфет от старшего брата-студента, присланная, наверное, родителям по почте, заранее. Наскоро позавтракав вместе с первыми страницами «20 лет спустя», Валера заставил себя оторваться от книжки и быстро оделся.

Пробежал рысью со своего третьего этажа вниз, усмехнувшись победно на площадке, на которой обычно сидели соседи — эстонские подростки — и дулись в карты. Долгое время, направляясь в школу во вторую смену, он проходил сквозь них, уже пришедших из школы, как сквозь строй, получая обидные щипки и подножки. Пока недавно не остановился и вместо обычного злобного чертыханья не заехал одному из картежников такого подзатыльника, что у того и карты из рук выпали. Тройка пацанов зашипела свое «куради райск» и «вене сига» («чертов гад», «русская свинья»), но драться почему-то не стала, а потом и вовсе убралась с площадки и больше там не собиралась. А на Новый год, встретившись у подъезда, они даже прокричали ему: «С праздником!» А он им пожелал: «Хеад уут аастат!» — по-эстонски.

Куда идти в первое утро своих четырнадцати лет? Январский морозец только подгонял длинные ноги навстречу заалевшему на востоке небу. Валера быстрым шагом, почти бегом заторопился по улице Ленина к парку. Раскидистые дубы, тополя, клены виднелись уже издалека в конце упиравшейся в парк улочки, тянулись вверх снежными кронами, заслоняя собой крепостные валы старинного рыцарского замка.

Валера прошагал по скрипучему от мороза деревянному мосту через ров, по длинному изогнутому тоннелю в толще крепостной стены вошел во внутренний двор. Прямо перед ним тянулась вверх двумя башнями квадратная громадина замка, с такими маленькими, по сравнению с этой каменной глыбой, воротами посередине. Но он не пошел через заснеженную предзамковую площадь, а круто свернул налево и по пологому, разъезженному саночниками спуску взбежал на крепостной вал. Прямо перед ним над городом вставало желто-красное огромное солнце. На валу не было ни души, как и во всем парке в этот, еще ранний час.

Сегодня здесь стояла морозная тишина, лишь изредка скрипящая снегом под ногами. Солнце поднималось все выше и выше, и алым светом начинало слепить глаза. Подросток развернул плечи, расставил уверенно ноги и сунул руки в карманы новенькой финской нейлоновой куртки. Ему исполнилось четырнадцать лет. Он уже не мальчик, он… юноша? Он имеет теперь право на любовь, которая пришла в этом возрасте к Ромео, на подвиг, который четырнадцатилетними совершали комсомольцы и пионеры-герои. У него впереди целая жизнь! Может быть даже, потом, в глубокой старости, он встретит новый, XXI век, о котором лишь фантасты пишут сегодня в книжках. Но прожить сорок лет — это слишком долго! «Разве можно будет в сорок лет понять и почувствовать все то, что чувствую я сейчас? — спрашивал он кого-то внутри себя. — Разве тогда, в старости, если доживу до нее, я смогу вспомнить, каким я был сильным, умным, талантливым, удачливым?» Мир становился все более ослепительным; внезапно, при полном безветрии, с заиндевевших ветвей деревьев пушистыми солнечными искрами сам собой начал осыпаться невесомый снег.

Там, впереди, за парком, за Ратушной площадью, за штабом погранот-ряда, за школой; в новом районе, пятиэтажки которого лишь чуть-чуть проступали на горизонте даже отсюда, с высокого крепостного вала, наверняка сидела у окна и смотрела в его сторону, отложив учебник, самая лучшая девушка на свете, и сегодня он пригласит ее к себе на день рождения, и, может быть даже, вскоре, на танцах для русских школьников в Доме офицеров, где играет пограничный ВИА, он будет танцевать с ней под «Перемена мала, я смолчу, как всегда»… и не смолчит, признается ей в любви.

Дожив все же до сорока лет и встретив новый век, Валерий Алексеевич, уже знавший про себя, что дожил он действительно чудом, и чудо это было вовсе не в его власти, тем не менее любил при случае, развалившись «в кресле у камина» и покуривая любимую сигаретку, вспоминать юность.

«Знаете, друзья, я никогда ничего не сделал для того, чтобы жизнь моя выстроилась так причудливо и не совсем обыденно. Я никогда не мечтал, даже в детстве, стать политиком или журналистом, ходить в море, повидать другие континенты, участвовать в войнах и революциях, снимать пусть документальное, но все же кино, в общем, говоря проще — увидеть столько жизни и так много оттенков ее и сторон попробовать буквально на вкус. Иногда даже до оскомины.

Я был тихим книжным мальчиком. Я никогда не стремился на самом деле ни к приключениям тела, ни к подвигам духа. Мне вполне хватало книг и собственного уютного дивана. Единственное, что я делал сам, — я просто не отказывался от того, что предлагала мне жизнь. Нужно ехать вслед за отцом к новому месту службы — и я ехал. Нужно было идти в армию — и я шел. Нужно было работать или учиться — и я учился. Нужно было окунуться с головой в политику или идти на войну — я не сам это выбирал. Мне всегда почему-то предлагали все это какие-то люди, или просто так складывались обстоятельства. Жизнь, как в романе Пьюзо, «делала мне предложения, от которых я не мог отказаться». И ведь действительно не мог. Так разве я виноват в том, что жизнь моя сложилась так, как сложилась? Сам я и пальцем о палец для этого не ударил. Я только не отказывался. Я слабый человек, я не умею сказать жизни — нет!