Тимофей Круглов - Виновны в защите Родины, или Русский

Эти козыри — документальное видео с демонстраций и митингов НФЛ и Интерфронта, съемки провокаций и издевательских плакатов, прямого противостояния людей у Верховного Совета — и символов, даже просто символов противоборствующих сторон — били наповал любую аудиторию. Да сам факт открытого противостояния на грани гражданской войны, причем не только по политическому, по национальному принципу — неподдельный накал страстей, образ ненависти и борьбы, показанные в России, особенно в ее глубинке, шокировали общество. Одно дело — читать газетные статьи, а другое — своими глазами увидеть, как это происходит на самом деле и во что выливается.

А тут — глаза нациста крупным планом, пот у него под мышками, проступивший сквозь рубаху, смысл его слов, понятный даже без перевода, который, конечно же, был дан латышскому языку в фильме. Свастики, свастики, свастики. Рев толпы, жаждущей крови и превосходства. Наглость оборотней, уверенных в поддержке с двух сторон — из Москвы и Вашингтона одновременно… Разило насмерть.

Уже на пятой минуте фильма притихших враз летунов — выпускников РКИиГА и Рижского авиационного училища, готовившего диспетчеров, — взашей, чуть не пинками, вытолкали из зала. Конечно, для Иванова все эти стычки тоже не проходили даром. Он внешне был спокоен, аудитории не терял, но сердце-то — одно, и оно болело. Позади уже несколько тысяч километров пути, чуть не сотня тысяч людей, перед которыми он выступал вживую, пресс-конференции, стоившие немало крови, поскольку журналисты — народ по определению достаточно подлый и беспринципный. Одному такой марафон тянуть было уже не под силу. И хотя в крайкоме ему предложили еще один рывок — на Камчатку, да еще обещали командировочных и гонорары за выступления, — Валерий Алексеевич отказался. Пора было домой. Жизнь не стояла на месте — ситуация в Риге все больше накалялась, уже телеграмма пришла со Смилшу, 12 на адрес крайкома — срочно вернуться.

Благодарный Шинковский все понял. После лекции в городском клубе Уссурийска Валерию Алексеевичу показали паровоз, в топке которого сожгли легендарного Лазо, отвезли в деревню, в которой зарубили белые Виталия Бонивура. На обратном пути товарищи решили дать Иванову отдохнуть. Заехали на охотничью заимку, попарились в бане, поели экзотической местной дичи. И путь во Владивосток выбрали покрасивее — через бухту Лазурную и Амурский залив; задарили сувенирами на прощание. Билет до Москвы достали по первому требованию.

Валерий Алексеевич тепло попрощался с людьми, ставшими за это время своими, близкими, надежными — работали вместе, и как работали! Посетовал в душе на то, что в компартии Латвии таких коммунистов в руководстве вряд ли сыщешь, помянул недобрым словом Рубикса и Клау-цена и ощутил, как не хочется на самом деле ему возвращаться в Ригу. Но пора, брат, пора!

Одних договоров с Союзпечатью на распространение «Единства» он вез с собой из разных городов на двадцать тысяч экземпляров. Это были большие деньги для Движения, к тому же деньги, гарантированные предоплатой. Ну и пропаганда — теперь о событиях в Прибалтике люди хоть что-то будут узнавать из первых рук, а не из программы «Время». Налаженные связи тоже дорогого стоят, а главное — сам, своими глазами, посмотрел Валерий Алексеевич в очередной раз на Россию, оценил — чего ждать. И спешил рассказать об этом товарищам в Интерфронте.

Надеяться было особенно не на что. Все решалось в Москве. Будет команда — и наши люди в Новосибирске, Горьком, Владивостоке, да где угодно — восстановят власть и порядок. А не будет команды — рухнет все к такой-то матери вместе с людьми!

Конечно, Иванов делал лишь свой маленький кусочек работы в большом народном Движении… Но зачем тогда, спрашивается, вообще нужен Интерфронт и все, что делал он сам? Ломая судьбу, рискуя будущим?

Средство последней надежды. Должна была быть массовая организация, вокруг которой могли бы сплотиться люди. Должен был быть костяк, на который нарастет новое государство в случае чего. Нужны были люди — и много людей! — чтобы в случае смены нынешнего предательского курса на решительное восстановление порядка в стране — было на кого опереться тем людям во власти, которые на это вдруг да решатся! И еще — самому себе нужно было знать, что ты сопротивлялся до последнего, — и тебе не стыдно уже ни дальше жить, что бы там ни случилось, ни умирать, если вдруг придется. Вот зачем нужен был Интерфронт. Сделанное — не может стать несделанным.

Когда я вошел во двор к Ивановым — у нас калиточка своя между дворами по-соседски сделана, чтобы кругом не обходить, — Марта тут же вымахнула из-за угла дома, рванулась ко мне, узнала, сдержала рык и с достоинством прошла мимо меня в другую сторону — патрулировать участок дальше. Марта — молодая кавказская овчарка. Огромная псина и злая. Во всяком случае, на всех посторонних. У нее чудной окрас — белый крест на груди, как у рыцаря. Цыгане, живущие рядом, за другим — глухим забором, очень Марту не любят и боятся. Но хозяевам всегда нахваливают: «Вот какая умная девочка, какой сторож хороший!» Очень неискренне говорят. Цыгане вообще собак не жалуют. А собаки — их.

Дверь в сени была распахнута настежь: когда Марта во дворе, Ивановы дверей не закрывают. Я зашел, постучался тихонько — нет ответа. Катерина в санатории, в Петродворце, а где сам-то? Я толкнул дверь, прошел по комнатам в кабинет. Валерий Алексеевич сидел в кресле и пил бальзам с кофе. Приподнялся мне навстречу, руку подал, сделал жест — садись, мол, коли пришел. Приподнял литровый глиняный кувшин и поискал глазами… Я понял его правильно, сам достал первый попавшийся хрустальный сто-парик и кофейную чашку — поставил на столик рядом. Иванов налил мне две трети чашки рижского бальзама, а сверху плеснул из турки немного кофе.

— Это рыбацкий кофе называется — латыши научили, когда в море с ними ходил. Не путать с ирландским кофе, пожалуйста, — это совсем другой… коленкор-р.

— Ты что, сосед, ты ведь вроде непьющий?

— Так я и сейчас непьющий. Так вот, кофейком балуюсь, — мрачно пробурчал Иванов. Был он чисто выбрит — вокруг шкиперской бородки, аккуратно причесан; одет по-домашнему, но не в трениках, конечно, — хоть в в гости иди, только что без галстука.

— Первый раз за все время вижу тебя выпившим, ты как немец какой-то, право, — поддел я его зачем-то.

— Думаешь, немцы не пьют? Ха-ха! «А пуще всего, сынок, опасайся непьющих! Либо больной, либо — сволочь!» — так писал отец сыну с фронта, Тимофей Иванович.

— Что случилось-то? Без Кати затосковал, что ли?

— Нет, думу думаю. — Валерий Алексеевич подпер подбородок ладонью, сделал умное лицо и посмотрел вдаль.