Тимофей Круглов - Виновны в защите Родины, или Русский

«Ну что, пойдем обратно, куда ж ей, пьяной, голосовать-то?»

«Да ладно, что там, пусть проголосует, раз мы пришли, бывает всякое в жизни», — отвечает латыш со смехом и по плечику меня похлопывает, типа, помни нашу доброту, а мы все равно выиграем! — «Да как-то неудобно!» — «Пусть только паспорт покажет, да своей рукой черкнет — и все будет по закону!» — «Ну, если вы не против.» — «Такое ответственное отношение к выборам можно только уважать», — уже внаглую чуть не хохочет дэнэнээловец.

Возвращаемся в комнату, все вместе ищем паспорт, оказавшийся спрятанным у девицы под подушкой, а та, как нарочно, из последних сил гун-дит монотонно: «Мой депутат Алексеев от Интерфронта, я голосую только за Алексеева, только за русских.»

Сознательная, короче, девчонка попалась. Ну что же, проголосовала она кое-как, мы акт составили, все подписали. Идем на участок, латыши ржут как кони, я матерюсь про себя. А тут уже и время «Ч», закрываем участок, начинаем бюллетени считать. И тут лица наших оппонентов начинают краснеть и бледнеть одновременно. Красно-бело-красные, как цвета их флага! Чем дальше, тем больше. Когда подсчет закончили, я уже сам стал латышам предлагать коньячку тяпнуть — за победу нашего кандидата. Но они почему-то отказались. Тут с других участков данные подоспели, короче, победил Алексеев Толпежникова! Не зря мы целый месяц свой округ обходили, ой не зря! Перевес, правда, был небольшой, но победа наша, да еще в одном из самых проблемных районов Риги!

Так что та девочка, дай ей Бог здоровья и мужа красавца, такую волю к победе проявила, что я на всю жизнь ее запомнил!.. Но если я еще сейчас стакан накачу — усну в машине. Так что, давай, Леша, прощаться, спать осталось четыре часа. А мне еще домой через весь город. И остаток ночи с Аллой ругаться. И дочку с утра в садик вести, у жены вторая смена в школе… И понедельник — день тяжелый. Будни начинаются, Алексей Рэдич, будни!

Заспанная администраторша вызвала такси, потом разбудила прикорнувшего в холле на диванчике, в ожидании машины, Иванова. Тот улыбнулся мечтательно спросонья, увидев внезапно перед собой улыбку красивой молодой женщины, потом сообразил, кто она и где он, неловко попрощался и рухнул на заднее сиденье потрепанной «Волги». Такси понеслось по пустым улицам, уже окрашенным ранним весенним солнышком, но ни волшебной зари над острыми шпилями Вецриги, ни легкого тумана над притихшей Двиной Валерий Алексеевич не заметил. Он спал.

Заспанный ребенок, теплый, родной, как всегда, путался в узких колготках, искал резинки для хвостиков, но не куксился, не капризничал — делал свое дело — собирался в садик сам. Сама то есть собиралась, доченька. Алла явно проснулась тоже, но упорно делала вид, что спит. Вчера допоздна проверяла тетради, конечно, а Иванов обещал ведь накануне «тряхнуть учительской стариной» — помочь разобраться с диктантами, но какое тут «помочь», когда заявился в пятом часу утра и сразу рухнул на диван, хорошо хоть разделся сперва. Ладно, ей во вторую смену, пусть отсыпается.

Алюминиевая турка, кофемолка «Страуме», хорошо, что ребята из Питера кофе в зернах привезли — можно взбодриться. А то еще недавно приходилось терпеть, пока не доберешься до центра, не заскочишь в кафе, не попросишь двойного и покрепче. А все равно гадость сварят, сволочи! Иванов вспомнил, с какой радостью жарила Алла финского мороженого гуся, привезенного им из очередной командировки, и как плакала, когда пропал огромный кусок парной говядины, который устроил ей в подарок Хачик, договорившись с земляком-поваром из столовой телецентра.

Заморозить парное мясо не успели, да еще Иванов сдуру запаковал вырезку в два полиэтиленовых мешка сразу — боялся, что протечет свежа-тинка по дороге. А в вагоне жара, за ночь мясо не то чтобы протухло, но когда развернул дома — явственно стало попахивать. Алла обнюхивала кусок, слезы стояли в глазах — в это время семнадцать килограммов вырезки были просто сокровищем. Иванов в сердцах выбросил мясо на помойку. Конечно, можно было пережарить, перекрутить; наверняка то, что доставала Алла в магазинах — было гораздо хуже, но уже не побороть было разочарования и отвращения, и обиды на самого себя. И жену было жалко до слез.

Денег пока еще хватало — Иванов получал прилично, зарплату отдавал Алле, гонорары, правда, периодически зажимал — ведь представительских никто не платил, а связи с людьми, с теми же питерцами, надо было «крепить» — они-то принимали у себя от души. Правда, возможности у них тоже были другие — и не в халявных ресторанных посиделках дело — работали все из убеждения. Но так принято в мире, и никуда от этого не деться.

Алла тоже получала хорошо, но деньги уже начали обесцениваться, все тяжелее стало доставать продукты, даже по талонам. Помогали бабушки, подкидывали то одно, то другое. Иванов старался привозить продукты из частых командировок в Питер, там пока со снабжением было получше, чем в Риге. Да и друзья на телевидении имели по тем временам возможности и связи почти необъятные.

— Па-па!!! — требовательно подала из прихожей голос Ксения, уже одетая.

Валерий Алексеевич залпом проглотил остатки кофе, поправил шапочку ребенку, затянул повыше молнию на курточке и стал рассовывать по карманам «джентльменский набор», бормоча про себя привычное: «Пистолет, партбилет…». Партбилета никакого у него, слава Богу, не было, зато разные удостоверения, ежедневник, записная книжка, сигареты, спички, кошелек, ручка, ключи от сейфа, газовый баллончик на всякий случай еле вмещались в карманах, а папок и сумок, которые легко было где-нибудь забыть, он не любил.

Алла так и не подала голос, лежала отвернувшись к стене. Ну ладно, к вечеру отойдет.

Пробежали, топоча, по лестнице — Ксюша все старалась обогнать отца, выскочили на двор. Солнце не обмануло — светило ярко уже. «Весна, я с улицы, где тополь удивлен, где даль пугается, где дом упасть боится, где воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы…» — вспомнился с усмешкой Пастернак… Вот и трамвай спешит от Межапарка! «Гауяс», «Бралю капи», «Браса», «Казармью» — нам выходить! Быстро сдать Ксению в садике румяной Катерине — переброситься словом, поцеловать ребенка и снова бегом на трамвай!

Парки, уже начинающие зеленеть, кончились, трамвай втянулся в узкие улицы центра. Теперь быстренько, быстренько, быстренько пробежимся вдоль Городского канала — снова по зелени, мимо уток и голубей; вот и ненавистный памятник Свободы, перед ним цветы, венки, флажки. А под ним — постамент памятника Петру Первому, на месте которого при Ульманисе воздвигли этот, монумент. А Вера Мухина отстояла после войны латышскую святыню, не дала снести. Гранитная тетка на высокой стеле держит в руках три золотые звезды: «Три прибалтийские республики» — как врали экскурсоводы, а на самом деле — Видземе, Земгале и Курземе — три области Латвии. Латгале, как слишком русское, даже не посчитали нужным принять во внимание! Так, чего я завелся-то? Ага! Разумовский просил помочь спрятать Петра Первого до времени. Историк-любитель, энтузиаст русской старины, откопавший останки бронзовой скульптуры Петра на складе бывшей веревочной фабрики, недавно обратился в Интерфронт — больше некуда. Музей истории отказался взять на хранение, да, того и гляди, латыши вообще Петра истребят, потом скажут — потерялся окончательно. Ладно, позвоню в Политуправление округа — пусть выручают, дадут машину и положат до поры на территории какой-нибудь в/ч…