Валерий Демин - Тайны русского народа. В поисках истоков Руси

Высказанные соображения во многом относятся и к другим героям русского эпоса. Павел Николаевич Рыбников (1831–1885) — один из первооткрывателей неисчерпаемого мира северных былин — предполагал, что даже самые простые и житейски приземленные герои русского фольклора в действительности имеют древнейшее происхождение, уходящее в индоевропейскую и доиндоевропейскую культурную и мифологическую общность. Так, Рыбников считал, что Соловей Будимирович много древней Ильи Муромца. Выше было уже проиллюстрировано: так оно на самом деле и есть. Множество убедительных аргументов в пользу архаичности основных героев русского былевого эпоса привел известный деятель отечественной культуры Владимир Васильевич Стасов (1824–1906). Проанализировав целый ряд малодоступных русскому читателю иностранных источников, он на конкретных примерах доказал, что корни большинства персонажей русских былин уходят к самым истокам мировой культуры и истории. Например, хрестоматийная фигура удалого новгородского купца Садко , которого постоянно пытаются принизить до заурядного ушкуйника периода феодальной раздробленности Руси, на самом деле родственен героям древнеиндийского эпоса, а также легенд тибетцев, индонезийских даяков и индейцев Северной Америки, где развивался мотив встречи с Морским царем, искупительной человеческой жертвы и т. п. [129] См.: Стасов В. В. Происхождение русских былин // Вестник Европы. 1868. № 3. С. 225–262.

То, что Садко — древнейший мифологический персонаж, подтверждает и былина, где он действует совместно со Святогором, более того, Святогор живет у Садко купца богатого и именно от него отправляется в свой последний смертный путь (См.: Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом, т.2, № 119). Вывод, однако, В. В. Стасов делает более чем странный и не вяжущийся с его патриотической позицией: все русские былинные богатыри — и старшие и младшие — не самобытны, а заимствованы у других народов, сопредельных с древней Русью (скажем, в Илье Муромце Стасов усматривал главным образом черты иранского богатыря, наподобие героев «Шахнаме» и положенных в ее основу древних персидских сказаний). Но здесь русский критик ошибался. Собрав и введя в научный оборот Монблан нетривиальных фактов, он не сумел правильно их осмыслить. Искать заимствования чего бы то ни было у кого бы то ни было в эпосе, фольклоре, мифологии — дело вообще довольно-таки бесперспективное. Правильным было бы говорить об общем происхождении и общности в далеком прошлом всех языков, культур, верований, обычаев, традиций, сказок, легенд и их персонажей.

Более плодотворный путь археологического анализа былин избрал другой, уже упоминавшийся выдающийся деятель отечественной культуры — П. А. Бессонов , блестящий филолог-славист, этнограф и фольклорист. Ему принадлежит издание самого полного до сих пор сборника русских духовных стихов под названием «Калики перехожие» (М., 1861–1863), куда включено, помимо прочего, 16 вариантов Стиха о Голубиной книге. По поручению Общества любителей российской словесности Бессонов выпустил в свет былины и песни из собраний П. В. Киреевского и П. Н. Рыбникова, что само по себе явилось крупнейшим событием в литературной жизни России. Оба издания Бессонов снабдил собственными обширнейшими комментариями — они-то и вызвали полное непонимание и резкое неприятие (традиция эта по инерции сохраняется и по сей день). Что же произошло? А дело все в том, что Бессонов попытался отыскать корни русских былин и сказок в древнегреческой (в основном) мифологии. Например, у героев популярной сказки «Семь Симеонов» он отыскивает и демонстрирует функции Олимпийских Богов: Симеон-корабельщик = морской владыка Посейдон, Симеон-вор = вороватый покровитель торговли Гермес, Симеон-всевидящий = провидец Зевс, Симеон-стрелок = стрелометатель Аполлон [130] Бессонов П. А. Заметка // Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 2. М., 1861. С. СХХХ. и т. д. — настоящий Русский Олимп. Научная общественность и читающая публика к такому повороту была не подготовлена, и концепция Бессонова попросту выпала из общей линии развития отечественной фольклористики и этнографии. А жаль — русский профессор во многом был прав, хотя многие его гипотезы, действительно, оказались натянутыми. Почти пророчески он предвидел: «…Русский народ, в связи с прочими славянами, даже в остатках своего творчества… передал повесть своего бытия доисторического глубже, выразительнее и обильнее многих современных народов Европы. Здесь всего ближе мы можем сравнить его с Грециею. Вот достойное поле для тысячи будущих русских мифологов и улика для настоящих…» [131] Бессонов П. А. Заметка // Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 4. М., 1862. С. СXXIX.

Логика рассуждений Бессонова достаточно показательно раскрывается на примере анализа былинного образа Чурилы Пленковича (на первый взгляд побочного и второстепенного), с которым связаны два сохранившихся сюжета: в одном случае он неожиданно появляется близ Киева, и былина подробно описывает его богатство и молодечество; в другом случае разудалый герой соблазняет молодую жену старика Бермяты (Ерма) и платится за это своей собственной головой. Но Бессонова интересует не сюжет, а необычное имя — Чурила. Впрочем, корень «чур», лежащий в его основе, в русском языке известен хорошо. Выше уже подробно говорилось о гермах — долговременных каменных изваяниях, разбросанных по бескрайним просторам Евразии от тундры до южных степей. Однако этносы, обосновавшиеся в лесных краях, использовали менее трудоемкий и общедоступный материал для изготовления межевых и дорожных знаков. Они вытесывались из дерева и назывались Чурбаками. Этими обрубками стволов (чурбаками) обозначались границы племенных и родовых владений. В первобытном сознании славянороссов они получали магическое и запретительное значение и кратко именовались « чурами ». В словаре В. Даля дается такая расшифровка данного слова: грань, граница, рубеж, межа, край, передел, мера (наречие «чересчур», означающее «сверх меры», еще недавно писалось «через чур»).

В седые времена уходит и заклинательный смысл слова «чур», когда с помощью его произнесения пытались отвести возможные неприятности: «чур меня!», «чур-чура!», «чур не я!». В этих и других сакраментальных восклицаниях зафиксирована бессознательная вера в охранительную силу и заступничество со стороны исчезнувшего Божества — символа меры и справедливого дележа. «Чур пополам!», «Чур одному — не давать никому!», «Чур вместе!» — здесь уже явственно проступает имя того, в ком видели гаранта справедливого раздела находки, добычи и т. п.

Имя этого древнего языческого Божества — Чур (рис. 88), и оно является одним из русифицированных прозваний эллинского Бога Гермеса. В системе древнерусских и общеславянских верований Чур жил вполне самостоятельной жизнью, лишь по функциям своим и смыслу напоминая о том давно прошедшем времени, когда происходило первоначальное расщепление индоевропейских языков, этносов и культур. П. А. Бессонов совершенно точно указывал на несомненный факт сходства между русским заклинанием при объявлении личных прав на находку или добычу — «Чур вместе!» и его древнегреческим смысловым эквивалентом, дословно переводимом как «Гермес общий!». Между прочим, в старину у русских поморов «чурами» звались каменные отмели (другими словами, здесь просматриваются «каменные корни» понятия «чур»). Кроме того, по мнению специалистов-филологов, в древности слово «чур» у восточных славян и болгар означало penis , [132] См.: Славянские древности: Этнолингвистический словарь в пяти томах. Т. 1. М., 1995. С. 195. что равнозначно первоначально-исконному смыслу итифаллического культа Гермеса.