Виктор Астафьев - Разговор на фоне новой книги

— Виктор Петрович, вы всегда говорили, что ваша главная книга о войне впереди и что вы уже много лет готовитесь к ней. По вашим словам, чтобы написать такую книгу, сколько надо перестрадать, — «подобный труд сжигает сердце художника». Работая над романом «Проклятые и убитые», вы вдруг написали новую повесть — опять о войне, значит, не «отболели» ею, а ведь признавались, что, творя роман, надеетесь «отболеть войной в последний раз».

— Я вне плана начал повесть эту гвоздить и написал вчерне за полтора месяца. Тяжело, тяжело пишется. Одно дело — пережить мальчишкой все это. В моей новой повести взводный говорит: «Всегда солдату завидовал, что тот лег-свернулся, встал — встряхнулся»… Так вот, одно дело-18-летним переносить фронтовую жизнь-нежизнь, и другое дело — пропустить войну сквозь себя сейчас, уже осознанно, имея опыт и насмотревшись, начитавшись, в том числе и противной литературы, и киномакулатуры, которым хочется возражать. А возражать только и можно, воспроизведя мою войну, не всеобщую, а именно мою.

— Расскажите о повести — это конец войны?

— С 43-го года и до наших дней. Сконцентрировано все вокруг одного инвалида-фронтовика, через все прошедшего. И не просто прошедшего, но в силу своего витиеватого характера со всякими изгибами и загибами натерпевшегося.

— Вы когда-то говорили, что будет у вас книга о том, как возвращались победители, как начинали жить, — значит, это вылилось в повесть?

— В повести — и «Дорога на фронт», и «Дорога с фронта». Обе дороги непростые, но с фронта — особенно. Как мы ехали, изувеченные, всеми брошенные на произвол судьбы, без специальности, без образования, никому не нужные — победители, гол как сокол. Верховоды в Кремле гуляют, друг друга награждают, а мы — кому до нас было дело?!

— Название есть?

— Уже третье — «Так хочется жить». Слова эти произносит в повести, как заклинание, человек, который видит, что недолго ему быть на земле, что скоро, скоро помрет: «Давай выпьем, брат. Будем жить. Так хочется жить». Тем, кто остался жив и до 50-летия Победы добрался, так хочется жить. Всем хочется жить. Надо довести до крайнего состояния, чтобы хотеть: «Скорее убило бы». Видимо, жизнь — и награда, и мучение, и какой-то период, данный тебе в мироздании, что ты должен особенно его пройти, протосковать это время о жизни всей. Сейчас люди особенно тяжело умирают, им внушили, что сгниют, что черви их съедят. Быть может, это самое тяжкое преступление коммунистов, что сделали людей атеистами, лишили веры в небесное будущее. Что там свет, там Бог, там Богородица. Люди умирали спокойно, готовились к этому уходу.

— И все же что-то толкнуло вас к этой повести сегодня, что?

— Да вот эти митинги с красными знаменами, эти рожи — в основном там бывшие вохровцы и надзиратели-лагерники, настоящих-то солдат осталось в крае 5 — 6 тысяч. Орущие эти толпы ничего, кроме чувства протеста и отпора, вызвать не могут, потому что зовут к новому насилию, к крови. Мы общество надсаженное. Мы не восстановили население русское до сих пор. Мы не можем позволить себе новой свалки, к которой сегодня кличут наши фашисты, так прямо пиши — фашисты и осатанелые прохановцы. Он, Проханов, в Москве сидючи, повсюду выметал вшивоту жуткую. У нас в Красноярске, в Новосибирске, в других местах суетятся, организуют невесть что его последыши. И куда зовут? Потрясающе: зовут к светлому прошлому. И настолько куцый ум у них, что не понимают: «Можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно».

— Отчего же старый израненный солдат идет с портретом Сталина на площадь? Что это?

— Скудоумие.

— А как вам кажется, в России может взрасти такое явление, как русский фашизм? Вы говорите: «наши фашисты», — значит, ощущаете их присутствие.

— А почему не может? В России так много прививалось всего противоестественного, в том числе и революция, которую пробовали прививать во многих странах, но удалось только у нас. Сейчас время обнажило, какие разрушительные ее последствия мы претерпели. Есть такое русское слово «порча». Мы даже не понимали, какой порче подверглись. Не знаю, как ты, а я в себе то и дело нахожу привычку к прежней жизни, какое-то согласие с ней. Хотя вроде бы все время ей сопротивлялся, не состоял ни в пионерии, ни в комсомоле, ни в партии. И в писательстве пытался вырваться из-под этой могильной плиты. Делать это было очень трудно. Я не уверен, что и до конца жизни мне удастся освободиться. Понимаешь? А старых дураков сейчас поманят: мол, дадим каши бесплатной, вернем дешевую колбасу вам, будем строить жилье, больницы, медицину бесплатную получите. И они верят и на площади бегут. Молодежи там нет, слава Богу.

— При том кризисе власти, который у нас сегодня, возможно ли, чтобы демократия совсем провалилась? Или она все же укоренилась?

— Товарищ Зюганов — этот современный Чичиков, — Константинов, Исаков, Бабурин — провокаторы самые настоящие, они все могут. Жириновского, конечно, не допустят до власти. Но своего выдвиженца — партийного пахана, объединившись в банду, вполне могут подсунуть народу. Созидательной силы там никакой нет. Красные вообще никогда не были созидательной силой — только разрушительной. А что дальше разрушать? Если мне не изменяет память, во время Брежнева пропито 780 миллиардов от нефти. Только пропито! Золотой запас почти весь распродан. Государство на мели… После 17-го года торговали картинами, иконами, церковными ценностями, обдирали Россию как могли. Но главное, почему тогда удался Нэп, — это честно работающие мастеровые люди, портные, парикмахеры, торговцы, землепашцы. Почему не удался сейчас нэп? Да никто работать не хочет, тем более задаром, полузадаром. А в 20-х вкалывали.

— А почему надо сегодня задаром?

— Да ни в коем случае не надо. Вот верные ленинцы-сталинцы и хотят сделать снова такой социализм, чтобы oдин с ружьем стоял, а другой киркой землю долбил. Есть вожди сейчас в Думе, я их в лицо знаю, которые говорят, что надо уничтожить 12–15 миллионов снова, чтобы остальные жили счастливо. Половину населения — в гроб, тогда другая половина будет жить при коммунизме.

Меня потрясает вот что. Я Москву-то не очень вижу, а в Красноярске бабы одеты в меха, в дорогие меха, в соболя. Мужики — в кожу. Детки, как попугайчики, нарядные. В заплатах никто не ходит. Приехал я на день поминовения на деревенское кладбище, где дочь похоронена. Оно у нас большое, на три поселка — сплавщиков, деревообработчиков — и нашу деревню. Люд все рабочий да пенсионный. Так чуть не две тысячи машин около кладбища стоит, я прямо ахнул, и половина — иномарки. И на столах, Ириша, не самогонка, я ее узнаю, закрашенную чаем. Длинные бутылки с дорогими напитками, «сникерсы» всякие, детки шоколадки кусают. И все ругают власть. Я вспоминаю первые послевоенные годы, когда мы ходили в стеженых бурках, а Марья Семеновна моя, фронтовичка, в телогреечке застудила груди, мастит заработала, и нечем ей было деточку кормить. Деточку схоронили. Тогда власть не ругали. А сейчас ее клянут. Никто не хочет работать, и все ждут хорошей жизни.