Е Эткинд - Поэзия Эвариста Парни

Ты будешь с ужасом о клятвах вспоминать;

При имени моем бледнея,

Невольно трепетать.

Не удивительно, что современники с восторгом встретили это возрождение лирической поэзии. Известный критик Эли-Катрин Фрерон в ^основанном им журнале "Литературный год" ("L'Annee litteraire") приветствовал Парни поэта, "чей вкус формировался на основе вкуса античных авторов" и который "почти неизменно черпает свои образы в собственном сердце"; Фрерон противопоставляет Парни мелким рифмоплетам, воспевающим эротику. Критик, поэт, историк литературы (в частности, итальянской) Пьер-Луи Женгенэ опубликовал стихотворное "Послание к Парни" ("Epitre a Parny", 1790), где с иронией и презрением говорил об измельчавшем салонном искусстве, в котором "остроумие и ремесло изгнали чувство"; наступило время, когда великий бог поэзии стал "будуарным Аполлоном", "наши Сафо млеют от иероглифов, изготовляемых присяжными стихоплетами", а "плоские наши журналы твердят: такое придворный тон". После этой уничтожающей характеристики литературы рококо Женгенэ торжественно произносит:

Тогда явился ты - и говорить заставил

Наивную любовь, чуравшуюся правил,

И сердце юноши, познавшее впервой

Все муки ревности и страсти роковой.

(Перевод мой, - Е. Э.)

Эта оценка элегий Парни оказалась устойчивой: ее повторяли Гара, Мильвуа, Мари-Жозеф Шенье ("Нашей любовной поэзии делает честь г. де Парни..."). {Tableau historique de l'etat et des progres de la litterature francaise depuis 1789, par M.-J. de Chenier. Paris, 1821, p. 24 (первое издание - 1808).} Даже молодой Рене Шатобриан увлекался элегиями Парни. Накануне революции он встретился с ним и впоследствии в своих "Замогильных записках" так рассказал об авторе "Любовных стихотворений":

"Я знал наизусть элегии шевалье де Парни, и до сих пор их помню. Я написал ему, прося разрешить мне увидеться с поэтом, чьи сочинения доставляли мне истинную радость; он учтиво ответил; я отправился к нему на рю де Клери.

Передо мной был довольно молодой человек, весьма благовоспитанный, высокий, сухощавый, со следами оспы на лице. Он нанес мне ответный визит; я представил его моим сестрам. Он не слишком любил свет, а вскоре политика и вовсе изгнала его из общества: в то время он принадлежал к старой партии. Никогда я не знал писателя, который бы так походил на свои творения: ему, поэту и креолу, нужно было немногое - небо Индии, родник, пальма и женщина. Он боялся шума, стремился незаметно проскользнуть в жизни, всем жертвовал во имя своей лени, и его, погруженного в сумрак безвестности, выдавали только изредка звучавшие струны лиры... Именно эта неспособность преодолеть ленивое безразличие превратила шевалье де Парни из страстно убежденного аристократа (furieux aristocrate) в презренного революционера (miserable revolutionnaire), который оскорблял преследуемую религию и священников у подножия эшафотов, любой ценой покупая себе покой, и научил свою музу, некогда воспевавшую Элеонору, жаргону тех мест, где Камилл Демулен выискивал себе недорогих любовниц". {R. Chateaubriand. Memoires d'outre-tombe. Hachette, Paris, s. a., pp. 164-165. - Приведенная запись относится к июню 1821 года.}

Встреча Шатобриана с Парни - факт в высшей степени знаменательный в жизни обоих писателей, ставших позднее непримиримыми идейными противниками. Именно Шатобриан создал легенду о Парни, который был якобы в лагере страстных приверженцев "старой партии", а потом из склонности к безмятежно-покойному существованию переметнулся на сторону революции, ввязался в ее кровавые дрязги и стал - из корыстолюбия? - обливать грязью религию. Все это, мягко говоря, несправедливо. При внешнем легкомыслии автор "Любовных стихотворений" был человеком большой принципиальности: мы уже видели, как он в 1777 году приветствовал американских повстанцев в Бостоне, как еще до того он с неменьшей решительностью осудил французские колониальные порядки, как он открыто встал на защиту истребляемых негров Мадагаскара. Мы увидим ниже, что свои просветительские убеждения он отстаивал в такие годы, когда это меньше всего могло принести ему выгоду или обеспечить безмятежный покой.

4

Революцию 1789 года Парни встретил в Париже и, видимо, сразу поддержал ее. Впрочем, до недавнего времени об этой поре его жизни было известно немногое. Лишь в 1928-1930 годах Рафаэль Баркиссо опубликовал 25 писем Парни, относящихся к самым бурным годам революции. Политическая позиция Парни ясно вырисовывается, например, в письме от 10 марта 1791 года к сестре: "Мы все еще на той же точке; все еще царят смута и анархия; и вот что хуже всего: сам дьявол, как он ни хитер, не мог бы предвидеть, чем все кончится... Вы жалуетесь, что у вас дуют ветры; тот, который трясет теперь нас, не унимается вот уже два года и может быть еще долго будет бушевать... Но сдается мне, что и у вас там разыгрывается ваша маленькая революция (votre petite revolutionnette), а ведь вам, казалось бы, только и думать, что о кофе да доходах. Вы прогнали вашего губернатора и ловко овладели финансовой администрацией. Смелее, друзья, вы молодцы! Вам не пристало быть благоразумнее нас!" {"Revue d'histoire litteraire de France", t. 35, Paris, 1928, p. 569.}

Речь идет о событиях, разыгравшихся в начале 1791 года на о. Бурбон. Огромные толпы собирались перед дворцом в Сен-Луи, где на главной площади, под окнами губернатора, воздвигли виселицу; генеральный губернатор французских колониальных островов и острова Бурбон вынужден был подать в отставку. Заметим, что ровно через два года, 19 марта 1793 года, о. Бурбон будет переименован в Реюньон. Все эти события Парни недвусмысленно одобряет. Правда, якобинский террор пугает его - и не без оснований: его младший брат - первый паж герцога д'Артуа, вождя "старой партии", старший - маркиз, оба они эмигранты. Парни, однако, больше, чем якобинцев, опасается вторжения во Францию иностранных войск. "Видимо, нас ожидает война с внешними врагами, к тому же нас убивают внутренние распри", {Ibid., p. 572.} - пишет он сестре 1 апреля

1792 года и заключает: "Один бог знает, чем это кончится". Несколько позднее: "У нас все еще политические конвульсии. Все иностранные державы ополчились на нас, чтобы нас раздавить". {Ibid., p. 574.} Характерно это местоимение "мы", "нас", настойчиво, постоянно повторяемое: Парни не отделяет своей судьбы от судьбы французской республики, хотя и возвращается в каждом письме к мечте: уехать бы на остров Реюньон, поступить учителем в школу, преподавать там арифметику, историю, географию и словесность, даже просто грамоту! В то же время имеются сведения и о том, что в грозном 1793 году он аристократ Парни, был вице-президентом трибунала, во главе которого стоял Фукье-Тенвиль, {Об этом сообщает Р. Баркиссо в комментарии к публикациям писем Парни ("Revue d'histoire litteraire de France", t. 37, 1930, p. 243).} знаменитый общественный обвинитель, сам погибший на эшафоте в 1795 году. Может быть, этот эпизод и имел в виду Шатобриан, когда сетовал на то, что Парни превратился в "презренного революционера", и в этом видел измену Парни аристократизму. Как можно судить по фактам, Парни оставался вереи себе, своим убеждениям. Конечно, он был аристократом. Конечно, издавая свои первые книги, он с известной горделивостью подписывал их "шевалье де Парни". Но не следует забывать, какова роль передовых дворян в революции. Был же дворянином и Мирабо! Правда, сохранился анекдот, очень пикантно рисующий умонастроения той поры: Мирабо, вернувшийся домой после того, как он проголосовал за отмену дворянских званий, ущипнул за ухо своего камердинера и, хохоча, громогласно провозгласил: "Надеюсь, плут, для тебя я по-прежнему - господин граф!" Подобная двойственность характерна и для Парни. И все же Р. Баркиссо едва ли прав, утверждая: "Он должен был родиться на двадцать пять лет раньше, блистать при дворе Людовика XV, общаться с Вольтером и энциклопедистами и коротать между "Казармой" и Малым Трианоном благообразную, беззаботную и обольстительную старость, которая не была бы принуждена терпеть Робеспьера и одобрять Бонапарта". {Ibid, р. 243.} Нет никакой надобности отправлять Парни к предшествующим поколениям - он был человеком своего времени и с этим временем находил общий язык.