Газета Дуэль - 2008_3 (552)

Обществу, которое описал Оруэлл в своем знаменитом «1984», лоботомия в качестве средства «убеждения» уже не требуется. На «промывку мозгов» направлена вся огромная государственная машина — в качестве одного из ее винтиков работает и сам герой, «подчищая» матрицы старых газет, хранящиеся в архивах — изымая из них имена и фамилии попавших в немилость людей и правительства и вставляя туда новые, пока ничем себя не опорочившие или просто выдуманные.

Англичанин Джордж Оруэлл, закончивший свой роман в 1948 году (отсюда его «обратное» название), прекрасно понял самую суть «государственного социализма» — очереди в столовых, грязные столы и дешевая посуда, нехватка самых элементарных бытовых товаров, «человеческая» жизнь партийной верхушки, построенная на распределении и потреблении «дефицита», постоянная военная истерия, ложь и пропаганда, ненависть к простым человеческим проявлениям — любви, семье, дому…

Если в мире Ефремова (Лем и Стругацкие в этом отношении более консервативны — у их людей будущего сохранились в лексиконе слова «жена» и «муж») свободные отношения между полами допускались и даже поощрялись, то в антиутопиях Оруэлла и Замятина они вменены. Любовь, напротив, преследуется, считается крамольной, преступной. Что совершенно закономерно — человек, лишенный родственных и личных привязанностей, гораздо легче делается объектом пропаганды и манипуляции сознанием, ценности у него смещены, а здоровые чувства легко замещаются восторженной экзальтацией. То, что в реальности пытались сделать Иосиф Сталин и Адольф Гитлер (и в Германии, и у нас были случаи, когда одурманенные, замороченные дети, поддавшись пропаганде, «разоблачали» своих родителей-«врагов народа», но такие случаи были все же единичны), удалось воплотить на страницах антиутопий. Любовь к женщине — сугубо частное чувство — оказалось подсудным и у Оруэлла, и у Замятина. В обоих романах герой предает свою возлюбленную — конструктор Интеграла после насильственной лоботомии, Уинстон после чудовищной психологической обработки, сломавшей его человеческое достоинство.

Надо сказать, то, насколько яростно нападала на Замятина официальная советская критика, да и сам факт запрещения обоих романов, показало, что аналогии для всех — в том числе и для самих идеологов — были более чем прозрачны.

Да и сами авторы лучших утопий середины ХХ века — насколько они остались верны первоначальным убеждениям?

Люди взрослеют и начинают сомневаться. И это хорошо. Это значит, они созревают духовно. Лем, писатель, врач и философ, в дальнейшем предпочел изображать «идеальные модели общества» в сатирическом ключе, убедительно демонстрируя их полную несостоятельность (достаточно почитать «Звездные дневники Иона Тихого» или «Кибериаду»). А всерьез писал совсем о другом — о трудностях и опасностях на путях познания, об эволюции человеческой личности, об ответственности и совести… Стругацкие, не раз обращаясь к своему «Миру Полудня» в котором так хотелось бы жить, показали его хрупкость и уязвимость перед лицом еще непознанных высших сил, инфантильность и беспомощность многих его граждан… Да и Ефремов, не отказавшись от своей утопии, вывел зеркальную ей антиутопию в «Часе быка», за что был не то чтобы гоним официальной властью, но, мягко говоря, порицаем.

Итак, утопия невозможна и нужна лишь затем, чтобы предупредить человечество о гибельности насильственного ее построения. А антиутопия?

Строго говоря, о настоящих, «фирменных» антиутопиях мы не говорили. У нас в СССР они не поощрялись — литература такого рода, как считалось, навевала «нездоровый пессимизм». Тем не менее, на Западе антиутопия была весьма распространенным жанром — она давала возможность великолепно закрутить сюжет, хорошенько напугать и увлечь читателя. Писали о чудовищах-мутантах, о мире после ядерной войны, бактериологической или экологической катастрофы. Причем отдавали предпочтение тем темам, которые «на слуху» — ядерная зима, глобальное потепление, радиоактивные мутации.

В принципе назначение такой литературы чисто развлекательное, но, умело написанная, она сослужила свою службу — показала, чего следует на самом деле опасаться. Некоторые аналитики полагают, что именно образы малоприятного будущего, созданные писателями-алармистами, вызвали серию экономических и политических контрмер, в частности, там, где дело касается охраны окружающей среды.

Классические образцы не подвержены моде — «Песнь по Лейбовицу» Уолтера Миллера, «4510 по Фаренгейту» Рэя Брэдбери, «Повелитель мух» Уильяма Голдинга — нестареющие вещи, повествующие о природе человека, о мужестве и отчаянии, об умении противостоять толпе, о том, как легко человек способен скатиться в дикость и первобытное варварство.

После распада СССР (фактически, раньше, начиная где-то с конца 80-х) антиутопии появились и у нас. И даже не потому, что «государственный социализм» доказал свою несостоятельность, а просто потому, что ослабели цензурные препоны — как я уже говорила, мрачные картины будущего цензорами не поощрялись. Одной из первых ласточек стал фильм К. Лопушанского «Письма мертвого человека» (1985) по сценарию Бориса Стругацкого и Вячеслава Рыбакова, посвященный глобальным последствиям ядерной войны. Действие ее было вынесено в некую западную страну — на всякий случай.

Сейчас антиутопия в России получила примерно то же распространение, что и на Западе — т. е. стала коммерческим жанром, наряду с «космической оперой», «киберпанком» и «фэнтези». Утопия же, напротив, практически прекратила свое существование; неудивительно — ее бесконфликтность и «правильность» отдавали эту тему на откуп скорее философам и публицистам, чем коммерческим авторам. Тем более, писать коммунистическую утопию после краха идеологии стало как-то неловко.

Антиутопия как роман-предупреждение фактически тоже перестала существовать — бороться имеет смысл не просто так, но «против чего-то». А черные картины будущего, попадающиеся порой в романах «боевых серий», в общем и в целом нужны для сюжета и никакой другой нагрузки не несут.

Бывают исключения — так, например, нашумевший роман Олега Дивова «Выбраковка» можно отнести к своего рода антиутопии — мир и благолепие, царящее в будущей России, поддерживается отрядами спецназа, получившими полное право карать нарушителей общественного порядка без суда и следствия. В принципе, подобные мотивы уже встречались в западных произведениях, и неоднократно, но для России явились новостью. Мало того, среднему читателю, уставшему от «беспредела», нарисованная Дивовым картина показалась вполне идиллической — на улицах чистота и порядок, преступность упала почти до нуля, экономика налажена, а так раздражающие обывателя «лица нерусской национальности» причислены к гражданам второго сорта. Как я уже говорила, антиутопия очень часто оборачивается подобием утопии — и наоборот.