Петр Подгородецкий - Русские идут! Заметки путешественника

Жратва в клубе оказалась действительно отменного качества. Я по достоинству оценил негритянскую народную кухню, отдав должное и бифштексам, и салатам, и даже рыбе. Сдобрив все это хорошей дозой «Джека Дэниэлса», я почувствовал, что готов посоревноваться в игре на пианино хоть с самим Рэем Чарльзом. Но когда мы перебрались в другой клуб, нас ждал легкий облом. Дело в том, что власть хозяина заведения распространяется лишь на финансы, кухню, общую организацию дела, но никак не на музыкантов. А музыкантов в заведении, судя по фотографиям на стенах и соответствующим надписям, перебывало множество. Начиная с Эллы Фитцжеральд и кончая чуть ли не Майклом Джексоном. Команда на сцене оказалась в основном из черных, только двое из трех членов духовой секции были белыми. А возглавлял эту банду седой негр лет ста, игравший на трубе. Когда к нему подошел хозяин и показал на меня, объясняя, что было бы здорово, если они поиграют джэм с известным русским рокером, тот отрицательно покачал головой. Расстроенный хозяин вернулся и в качестве утешения выставил нам бутылку виски, что-то бормоча о «корпоративной солидарности „чертовых ниггеров»«. Мы стали его утешать, и тут мне пришла в голову мысль о том, что ведь и у великих негритянских артистов бывают перерывы. Ну и высказался в том смысле, что если не с ними, то я и один сыграть смогу. Хозяин тут же воодушевился, сказав, что и клуб, и аппаратура принадлежат ему, так что в перерыве он может делать все что хочет и слушать того, кто ему нравится.

Когда музыканты ушли со сцены, народ в заведении повел себя довольно шумно, все болтали, звякали вилками и ножами, чмокали и издавали другие звуки. Максим Капитановский рассказывал, что во время одной из предыдущих поездок в Америку, где «Машину» сопровождал сам Александр Борисович Градский, им пришлось выступать в далласском «Хард-рок кафе», которое было чуть ли не старейшим заведением этого типа. В свое время, насколько мне известно, будущий основатель системы этих клубов вывесил у себя купленную по случаю гитару Джимми Хендрикса. Тут и началось паломничество фанатов, желающих взглянуть на реликвию. Почин получил развитие, и теперь эта фирма известна во всем мире. Правда, везде она функционирует по-разному. В Далласе там проводились концерты звезд рока, в Шарм-Эль-Шейхе, например, несмотря на розовый «Кадиллак», развешанные по стенам электрогитары и фотографии рок-кумиров, это обычная дискотека с современной попсой и продажей алкоголя. В Москве – весьма хилое заведение, основной доход которого определяется месторасположением в середине Старого Арбата. Ходят туда в основном заезжие провинциалы. В каждом филиале есть магазинчик, в котором продаются товары с фирменной символикой: кожаные и джинсовые куртки, майки, бейсболки, значки и пр. Любопытно, что Алексеич как-то привез майку из не существующего в природе кафе с надписью «Hard Rock cafe Saigon». Дело в том, что, когда он ездил во Вьетнам, Сайгон вообще назывался Хо-Ши-Мином, правили там коммунисты, и ни дипломатических, ни экономических отношений с США у этой страны не было вообще. Тем не менее, какие-то ушлые вьетнамчики изготовили огромное количество маек с фирменной символикой и с успехом продавали их на местных рынках. Но вернемся в Даллас. Под шум народа Градский спел одну из своих песен. Люди вяло похлопали и снова начали есть. И тут маэстро, забыв про свои слова о том, что мы для американцев лишь экзотические клоуны, а также презрев все правила дипломатии, призвал на помощь все скудные запасы своего английского и заорал своим оперным голосом: «If you talk, I don\'t sing!» [21] К закурившим он обратился с заученной аэрофлотовской фразой: «No smoking!» [22] Не в том смысле, чтобы граждане сняли с себя смокинги (их и так почти не было), а чтобы не компрометировали великое искусство российского певца своими сигарами и сигаретами.

Зрители настолько офигели, что тут же затихли, потушили курительные палочки, и весь дальнейший концерт проходил в абсолютной тишине.

Мне даже и в голову не пришло говорить что-то подобное, во-первых, потому что я не могу так орать, как Градский, а во-вторых, потому что одному из нескольких белых среди пары сотен негров это делать просто опасно. Поэтому я просто прошел на сцену, включил «гранд пьяно» и начал потихоньку играть «Джорджию». Краем глаза заметил, что некоторые поворачиваются в мою сторону. Заиграл поактивнее, включив легкую импровизацию. Народ, конечно, не догадывался, что эту вещь я в первый раз играл лет в десять, так что знаком с ней не понаслышке. Так что когда я закончил, разговоры и звяканье прекратились, и даже раздались робкие хлопки. А когда хозяин заведения сообщил, что я приехал из далекой России порадовать гарлемских братьев, народ даже начал улыбаться. Тут уж я решил произнести заранее заготовленную с помощью телевизионщиков тронную речь. Выразился в том смысле, что вообще люблю черных, особенно Луиса Армстронга, которому посвятил собственного сочинения блюз. Ну и начал играть «Этот вечный блюз». Сначала непонятный язык несколько обламывал слушателей, но когда дело дошло до проигрышей и армстронговского горлового «Мама – зу-зу!», зал взорвался овацией. Уходил я со сцены не «под стук собственных копыт», как пытался пророчествовать зловредный Макаревич, а под и вовсе дружеские аплодисменты. Кстати, он не верил в это, пока не увидел по телевизору запись моего выступления.

Лишь когда пошел к нашему столику, я почувствовал, что майка у меня насквозь мокрая от пота, как будто я отыграл двухчасовой концерт, а не исполнил пару знакомых песенок. Да и дрожь в ногах тоже присутствовала, чего я вообще не ощущал еще со времен моего отчетного концерта в музыкальном училище при консерватории. Хлопнул виски под одобрительным взглядом хозяина клуба и пошел на улицу подышать воздухом и покурить. Вместе со мной вышли и телевизионщики, чтобы под камеру расспросить меня, как мне игралось в Гарлеме. И тут произошла удивительная вещь: на улицу вышел дед – руководитель выступавшего передо мной ансамбля. Нет, врать не буду, он не стал приглашать меня остаться в их команде, он просто расспросил ребят обо мне, пожал мне руку, а на просьбу сказать что-нибудь обо мне в камеру приосанился, обнял меня за плечи и изрек короткую, но, по-видимому, емкую фразу. Настолько емкую, что ребята покатились со смеху. Оказалось, что он выдал мне высшую похвалу, которую негритянский музыкант может выдать белому: «У этого парня есть яйца!» Услышав перевод, я тоже приосанился и сказал, что мне тоже очень нравится, как играет его ансамбль. А потом ко мне по одному стали подходить остальные музыканты. Кто-то говорил, что «один раз записывался с русскими», у кого-то родственник по линии матери бывал в Москве, а следующий даже читал «Войну и мир». Таким образом они вроде бы извинялись за то, что не удалось поиграть вместе, и признавали мои скромные заслуги. Через некоторое время я все же остался на улице один и, наконец, закурил сигаретку. И тут с другой стороны улицы ко мне подкатил совершенно обдолбанный парень, черный, естественно, с глазками-щелочками, в шерстяной шапке, надвинутой на глаза, но с золотой цепью и не менее золотым «Ролексом». «Hi! – заорал он. – Cocaine? Girls?» [23] и попытался обнять меня. При всем моем толерантном отношении к наркоманам, наркобаронам, неграм и даже людям с «ролексами» и в шерстяных шапочках, я счел за нужное ретироваться в клуб, поскольку от парня за версту пахло чем-то опасным – то ли порохом, то ли кровью. А там меня уже ждали новый стакан виски и новые друзья-коллеги.