Юрий Мухин - По повестке и по призыву . Некадровые солдаты ВОВ

Комбат Пипкин и командир дивизиона Ставицкий были хорошими воинами и крепко дружили. Часто Ставицкий меня использовал вместо своего денщика — он меня знал еще по мирному времени. Поблажек мне не было, но и не обижал. Однажды Ставицкого, он уже был командиром полка, вызвали в штаб армии, который находился в тылу, в небольшом селе. Вместо своего адъютанта он взял меня, говорит — так надежней. Добрались до штаба (большая изба, часовые), в передней комнате на кровати лежал-отдыхал лейтенант, Ставицкий его поднял и говорит: «Пока будет совещание, пусть солдат отдохнет». Какое счастье лечь в постель, хотя и не раздевшись — только без сапог.

Видать, на том совещании вырабатывался план взятия Белгорода, и вскоре меня, опять же с лейтенантом взвода разведки, посылают впереди пехоты корректировать огонь. Нам выдали белоснежные халаты, на шапках — белые капюшоны, чтобы враг не заметил. Но заметил, проклятый, мы уже были там, где нас и немец видит, и наши видят, и он начал бить из пушки по нам двоим. И он применил по нам бризантные снаряды. Это снаряды, в которых взрыв на долю секунды отстает от удара, а зима, земля мерзлая, снаряд от нее рикошетит и на высоте 20–30 м взрывается, так что и в окопе не спрячешься.

При первом же обстреле лейтенанта тяжело ранило осколком в ногу, а у меня только шинель пробило. Зима, холодина, я лежу рядом с лейтенантом, как смог поверх одежды перевязал ему ногу и говорю: «Давай я буду тебе помогать и поползем к своим». Только зашевелились — как опять артналет и пуще прежнего. Лейтенант мне приказал — не двигайся, лежим до темноты, иначе нам не жить! Так и сделали, мне-то ничего, цел, но тоже замерз, а ему, обескровленному, куда тяжелей!

Пехота видела все, поняли нашу тактику и вечерком пришли на помощь; его отправили в санчасть, а я ушел на свое НП. Прихожу голодный, холодный, а обеда опять нет, нети 100 граммов, которые в тот день привозили, выпили друзья за мой упокой. Кое-что друзья насобирали, но что осталось в котелке — замерзло. Я звеню пустой ложкой по замерзшей воде, а по ходу сообщения с НП Ставицкого приходит адъютант: «Тебя вызывает Ставицкий». С сожалением оставляю с трудом собранный обед-ужин и иду по вызову. Захожу, докладываю, а он говорит: «Ты садись, я знаю, тебя опять хоронили, так давай мы с тобой тебя и еще раз помянем». Достает бутылку водки, на керогазе разогревает борщ и зажаренную курицу. Налил по полному, чокнулись, выпили, закусили, и я, малость осмелев, охмелев, сказал: «Мне такие поминки нравятся!» Он серьезно добавил: «Ходит молва — кого три раза хоронят, того никакая война не убьет».

Остаток зимы и весна прошли спокойно, мы перемещались вдоль линии фронта, обменивались артобстрелами без наступлений и отступлений. Весной 1942 года, где-то в мае, наши войска предприняли наступление с целью овладеть городом Харьков. Мы были далеко восточнее Харькова, но тоже принимали участие в этом наступлении. Чем оно закончилось, всем известно — сами попали в окружение и потеряли много войск.

Наша задача была взять большое село Муром, что находилось в низине, посреди села возвышалась церковь с колокольней. С ходу не взяли, а подавить артогнем огневые точки немцев не удается: немец нас видит, а мы его нет. По приказу я и лейтенант выдвинулись ночью вперед пехоты, отыскали освободившийся немецкий окопчик, провели телефон и с помощью перископа длиной сантиметров 50–70 корректировали огонь полка. Немцам это очень не понравилось, но они никак не могли нас обнаружить и вели огонь по квадратам. Однажды я, идя ночью за водой и пайком, попал в такой «квадрат». Снаряды ложились густо и много, укрытия там никакого не было, я врос в землю, переждал и пошел своим маршрутом. Один осколок попал впротивогаз (разбил коробку). Просидели мы там около недели, потом пехота пошла в атаку, но атака захлебнулась. За эти бои лейтенанту дали орден Красной Звезды, мне — медаль «За отвагу», номер чуть больше 53000.

Со «своей колокольни» мы, солдаты, замечали, что что-то надвигается.

Было 1 июня, мы теперь потихоньку отступали, уже лето, поля зеленеют, а одно поле — большое и желтое — зацвело сурепкой; справа и сзади нас село Ямы. Пушки наши стоят на боевой позиции, а снарядов остался один комплект, подвоза нет. К желтому полю подходят колоннами машины, с них высаживаются немецкие солдаты и цепь за цепью идут на нас. Желтое поле стало серым, батарея открыла огонь, и не один десяток фрицев был уничтожен, а были бы снаряды, мы хорошо удобрили бы это поле.

Позже, подходя к Осколу, на одном из разъездов железной дороги увидели, что в лесочке штабелями лежали снаряды, в том числе и к нашим пушкам, а почему их у нас не было? На путях стоял длинный состав, запомнились платформы, а на них «сигары» — то ли торпеды, то ли авиабомбы. Место опасное, я погнал свою лошадку и объехал состав метров за 500, и сразу же налетели немецкие самолеты, сбросили бомбы и прогремел страшный взрыв. От эшелона отделилось огненное облако, думал, что и бомбардировщик в нем сгорит.

Однажды, уже без снарядов, остановились в какой-то курской деревне, один солдат был курянин из соседней деревни, уговорили лейтенанта съездить с ним к его родителям повидаться. Сели на лошадей и поехали, утром приехал один лейтенант. Курянина больше не видели.

Хоть и без снарядов, но каждый день окапываем пушки, роем окопы, обустраиваем НП. Я сидел на стогометателе около прошлогодней скирды соломы и наблюдал за немцем, вижу — танки и пехота движутся на нас, докладываю командиру, и тот дает команду телефонисту: «Батарея, сниматься с огневой позиции», — а мы сматываем провод, катушек не хватает, и мотаем, кто во что горазд (я мотал на руку). Сел на лошадь и еду к батарее. Когда подъехал, упряжки с пушками выезжали навстречу, так как мостик через единственную переправу разбомбили самолеты и на батарее решили вброд по болоту переправляться на тот, высокий, берег. Все пушки застряли, повынимали замки, обрезали постромки, и кто как смог перебирались на другой берег. Провод мой распустился с руки, я его выбросил в болото, мои обмотки размотались, лошадь наступила и сама уже по брюхо в жиже болотной, я обрезал обмотки, лошадь вел в поводу — еле вылезли на сухое. Надо же было такому случиться — перед этим сдал старшине прохудившиеся сапоги, он взамен дал на время починки ботинки. До этого и после больше ботинок с обмотками у меня не было. По штату в каждой батарее был ветфельдшер, у нас — мой земляк с Черниговщины. В один год мы кончили техникум: я — механизации, он — ветеринарный. Так вот, он ехал на лошади, лошадь под ним убило, он сам низенький, видит (после рассказывал) — идут по ржи немцы и строчат из автоматов. Он бежал впереди них, глядь — немецкий танк догоняет, он цепляется сзади и залезает на двигатель, а сам оглядывается на автоматчиков. При подъезде к селу танк остановился и начал стрелять. «Я, — говорит, — обернулся, а из люка торчит фриц, а танк бьет по нашим. Спрыгнул в рожь, полуползком выбрался и благополучно догнал вас». Погиб бедняга в Каратаях на переправе через Дон.