Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли

Тогда я жил в доме творчества «Переделкино» и писал повесть о любви, а раза три в неделю ко мне вечерами приезжала юная красавица и скрытно пробиралась в мою комнату через балкон первого этажа. Прекрасное было время! Его не портила даже убогая кормежка с мрачными советскими макаронами толщиной в ружейное дуло.

Как-то наведался приятель с незнакомым парнем, говорившим по-русски прилично, но с сильным акцентом. Оказалось, журналист из Будапешта. У гостей было вполне конкретное предложение. Мне показали газетку на венгерском, всю состоявшую из коротеньких текстов в рамочках разного формата, и объяснили, что это бесплатная газета платных объявлений: она давно выходит в Будапеште и приносит очень солидный доход. Идея была — создать подобную газету в Москве. Тогда, в начале девяностых, ничего подобного в столице не было, хотя потребность в рекламе росла буквально с каждой неделей.

— Ну, а я при чем?

— А ты будешь главным редактором.

— Объявления сочинять?

— Да ничего ты не будешь сочинять. И, вообще, ничего делать не будешь. Мы сами знаем, что надо, и людей уже подыскали. А ты раз в месяц сходишь к какому-нибудь начальнику и подаришь свою книжку с трогательной надписью.

Писательская спесь сродни дворянской: умру с голода, но блинами торговать не стану. Я отговорился повестью, мифической командировкой на год, еще чем-то, и вечером похвастал любимой девушке, как ловко я отделался от дурацкого предложения. А примерно полгода спустя в Москве появилось новое издание, сперва серое, потом красочное, толстенное, с молниеносно вспухшим тиражом. И за крохотное объявление в рамочке там стали брать тысячу долларов. И глава этого издания вскоре купил огромную квартиру в центре Москвы, дом на Рублевке, начал ездить на «Мерседесе» с охраной, а его заработки стали предметом даже не зависти, а легенд. Зато я закончил повесть, очень неплохо провел время, и лишь потом осознал, какую роскошную возможность упустил. Но сожаления не почувствовал, возможно, просто по глупости.

Вообще, в жизни я постоянно упускал свои шансы. Я, например, крайне редко посещал разные писательские тусовки, где в неформальной обстановке распределялись литературные должности и всякие блага. Дело в том, что я не любил много пить, не любил, когда накурено, и терпеть не мог весь вечер толочь воду в ступе ради короткого разговорчика с кем-нибудь нужным. Еще я не сумел вовремя вникнуть в мудрое Фамусовское «А главное — пойди-ка послужи». Не служил! Мой соученик по Литературному институту, в отличие от меня, вник и двадцать два года служил в важном издательстве, как тогда говорили, «сидел на поэзии». Он регулярно издавал влиятельных коллег и, в конце концов, высидел в своем отделе и секретарскую должность в Союзе писателей, и Ленинскую премию, и звание Героя соцтруда, и большую дачу в Переделкино, где живет до сих пор и, вспомнив свое крестьянское происхождение, разводит кур — занятие, кстати, нравственно чистое и общественно полезное. А я не ходил даже на официальные литературные совещания, хотя именно там начальство, присмотревшись к присутствующим, решало кадровые вопросы.

При этом я вовсе не был бессеребренником, и от престижной премии, больших денег или большой дачи отказываться бы, конечно, не стал. Просто на вращение в кругах и сферах у меня не хватало времени — порой и пошел бы, но, как назло, именно на этот час выпадало очередное свидание, менее полезное, но более приятное. А поскольку свиданий было много, щель для карьеры между ними никак не возникала. Одна моя приятельница как-то бросила раздраженно: «Ты хоть думаешь о чем-нибудь, кроме баб? Если тебя вызовут в КГБ, ты и туда на всякий случай захватишь презерватив».

У меня нет оснований гордиться бескорыстием: у меня ведь тоже была корысть, только иная. Если бы судьбу можно было переиграть, я бы вряд ли стал что-нибудь менять. Ведь я жил именно так, как мне нравилось и хотелось. И, наверное, это и есть самое приятное: прожить не чужую, а свою жизнь. Богатую или скромную, в славе или комфортной безвестности, но — свою.

Моя дочь Аленка к своим десяти годам побывала в Швеции, в Венесуэле и раз десять в Турции. Моя мама, слава Богу, успела — съездила туристкой в Болгарию и Венгрию. Сколько было потом рассказов, друзей завела, открытки посылала к Новому году, подарки туда и оттуда передавались с оказиями. А вот отец, прожив девяносто три года и имея трудовой стаж в сорок семь лет, границу страны трудящихся не пересек ни разу. Сперва, вообще, для людей не чиновных туризм не существовал, при Хрущеве появился, но с множеством ограничений — например, пенсионеров не выпускали. Почему, никто не объяснял. Нет — и все.

У меня были свои ограничения.

Мне никогда не хотелось жить заграницей. Просто не хотелось. Я человек России, здесь все мое, и друзья мои, и женщины (может, это главное), и язык, и бесчисленные проблемы тоже мои. Тех, кто уезжает, понимаю, если хорошо там устраиваются, уважаю, если не приживаются, жалею. Однако осуждать и в голову не придет: живем только раз, и каждый сам решает, где ему лучше. Что до меня — наверное, я просто дерево из этого леса, для пересадки не пригодное.

Но, будучи до последнего корешка человеком России, я всегда стремился повидать мир. Советский Союз изъездил вдоль и поперек, а вот за рубежи отечества до тридцати двух лет не попадал ни разу. В страны «социалистического лагеря», то есть, Польшу, Болгарию и т. д., к тому времени уже «выпускали» — был такой унизительный для подданных Страны Советов термин, лексически подчеркивавший их собачье положение под властью коммунистов. Но я в «выпускаемые» не попадал по причине, скорее, канцелярской: требовалась характеристика, подписанная пресловутым «треугольником» — директор, парторг и председатель месткома. Я широко печатался в газетах и журналах, вышли две книги, но на работу в редакции не брали — а, значит, ни директора, ни парторга, ни председателя месткома надо мной не было. В Союз писателей заявления не подавал, искренне считая себя недостойным. Но совершенно неожиданно мне дважды выпала счастливая карта: сперва позвали на Совещание молодых писателей, а после, по его результатам, в Союз писателей. В небе надо мной возник, наконец, желанный «треугольник», и я тут же подал заявление на туристическую путевку в Польшу и Чехословакию. Выпустили — вместе с Булатом Окуджавой, Жорой Владимовым и еще несколькими литераторами того же скромного ряда, в писательских секретариатах не заседавших, партию вдохновенным словом не славивших и потому более престижных заграниц не заслуживших.

Когда переезжали границу, я влип носом в окно: неужели через минуту Европа, пусть даже такая скромная, как Польша? Но больше, чем все, увиденное вскоре за рубежом, потрясла меня сама граница: высоченные, метров в пять, стальные балки, густо опутанные колючей проволокой и — я и помыслить не мог! — сверху загнутые не наружу, а внутрь. Прежде, как последний идиот, верил, что границу укрепляют против шпионов-диверсантов, чтобы не лазили к нам под покровом ночи. А оказалось наоборот: колючее, тюремного вида, страшилище направлено именно против нас, чтобы у граждан самой свободной на свете страны не возникала безумная мысль бежать из заключения…