Газета Завтра - Газета Завтра 244 (83 1998)

По куцым и суховатым записям в моих тетрадках выходит, что встреч с Кручиной было за эти годы даже две: весной 86-го и в феврале 89-го. Но и по внешней обстановке, и по содержанию они настолько схожи, что в памяти моей слились как бы в одну прощальную беседу. Оба раза в приемной собралось множество высоких чиновных лиц, и мне подолгу пришлось ожидать своей очереди. Здесь были седые генералы с несколькими рядами орденских планок на груди. Дородные заместители каких-то министров и председатели государственных комитетов. Некоторых я узнавал по газетным снимкам или телеэкрану. Деятели стояли посреди комнаты довольно живописными группами, тихо обменивались новостями, иные выходили в коридор курить, а самые престарелые и важные чинно сидели в креслах и на стульях, расставленных вдоль стен. У меня было довольно времени разглядеть каждого и поразмышлять о краткосрочности единичного человеческого века. Давно ли я впервые вошел в кабинет первого секретаря Каменского обкома ВЛКСМ? А жизнь пронеслась как-то впопыхах, вскачь, кувырком - перебаламученная служебными заботами. И велико ли расстояние от обитающего в мезозойских пластах шахтера до нашей космической орбитальной станции? И межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками? Почему-то глядя на современных вельмож, толпящихся в приемной, я подумал: всего лет триста назад, наверное, вот так же или похоже толпились и переговаривались, ожидая встречи со всевластным патриархом Никоном, своенравные московские бояре. Потом я ужаснулся, вообразив, какое количество разнообразных проблем выложат нынешние дьяки и бояре перед Кручиной. Даже на мгновение заколебался: не уйти ли? Но высокие чиновники в одиночку и группами входили к управляющему и через несколько минут выходили - либо довольные, перебрасываясь веселыми шутками, либо мрачные. И помощник приглашал других. Наконец, когда в приемной почти никого не осталось, позвал меня. Я увидел склоненную над столом ковыльно-белую голову, но вот человек, тряхнув волосами, встал и сделал шаг мне навстречу. И, кроме этих седин, я не обнаружил в нем почти никаких перемен. Впрочем, удовлетворить просьбу редакции представитель власти не смог: решение инстанций уже состоялось и было неотменимо. Однако дела - делами, а главное заключалось в том, что Кручина откровенно радовался гостю: ведь я был как бы посланцем из его молодости. Мы просидели за чаем и печеньем не менее получаса и успели за этот срок побывать там, на моей родной Донщине. Я попросил Николая Ефимовича взять на заметку историю, приключившуюся с известным донецким охотоведом Б.А.Нечаевым: тот был арестован происками мстительного районного прокурора, ибо незадолго поймал на браконьерстве его приятелей. Вызволением Нечаева занимался знаменитый очеркист Василий Песков, не раз о нем писавший. Но на всякий случай мы с Василием Михайловичем договорились: если его хлопоты не помогут, будем собирать подписи под коллективным письмом генсеку. Кручина черкнул несколько строк для памяти, и мы снова перенеслись туда, где высятся шахтные копры и терриконы. В отличие от меня, Николай Ефимович в подробностях знал, как сложились судьбы его бывших сотрудников по Каменскому обкому: “А Свинарева ты знал? Славу Маликова помнишь? А мой двойной тезка - теперь милицейский генерал…” Кручина смотрел в будущее довольно бодро и, кстати, был уверен, что наша редакция не пострадает в новых условиях. Я сильно сомневался в этом, и время показало, что не зря.

Однако повторный визит управляющему нанес нескоро. Все было похоже на предыдущую встречу, но мне показалось, седина Кручины стала совсем белоснежной, а под глазами обозначились усталые тени. Да и толпа в приемной была настроена тревожнее. По всей стране уже вовсю бурлили митинговые страсти, и в воздухе висело предчувствие социального взрыва. Но Николай Ефимович бодрился и, между прочим, сообщил, что трижды в неделю посещает плавательный бассейн. Очень заинтересованно расспрашивал о ситуации в литературной критике, о причинах и характере раскола, углубляющегося внутри Союза писателей. Я сказал, что устремления враждующих сторон, по-видимому, непримиримы. И тут, теряя сдержанность, воспитанную десятилетиями аппаратной школы, управляющий воскликнул: “Но должна же быть какая-то альтернатива!” Я сказал, что теоретически должна, но события развиваются так, что все происходит наоборот. Кручина спросил: “А находишь время писать свое? Ты пиши, пиши… И расскажи-ка, что там с Нечаевым? Где он?” Я сообщил, что усилиями Пескова тот давно освобожден из-под стражи, работает в родном для Василия Михайловича крае, под Воронежем. К концу приема мой собеседник вернулся к прежней теме: “Знаешь, не трать сил на внутренние писательские распри. Ты пиши свое, пиши”. Такой нажим на одну педаль был для него необычен. У меня даже мелькнуло: не хочет ли, чтобы я написал что-то о нем? Но, если бы такое желание, действительно, возникло (кто без греха?), Кручина, по своему характеру, никогда мне об этом не сказал бы. И, скорее, это невольно проговорилось его собственное желание поделиться с читателями опытом жизни - ведь она была до отказа насыщена деятельностью и сосредоточенной внутренней работой. Жаль, ни условий, ни времени для этих исповедей у партийного руководителя, конечно, не предвиделось.

ВОТ, СОБСТВЕННО, и все. Больше я Николая Ефимовича не видел. Жить на свете герою очерка оставалось совсем немного. Но однажды, в этом промежутке времени, Ю.Н.Верченко, долго работавший секретарем Союза писателей СССР и теперь тоже, увы, покойный, сказал при встрече: “Был сейчас у Кручины. Очень тепло о тебе вспоминает. Просил передать привет”. Это была последняя весточка от одного из людей, благословивших меня на тернистом пути литератора. Скажу еще, что в застойные годы ни о ком не выслушал я в доверительных разговорах столько резких суждений, как о партийном начальстве любого ранга. И не от кого-нибудь - иногда от ближайших сослуживцев. Потом-то вся эта утаенная критика, помноженная на клевету недругов и досужие сплетни, хлынула в радикально освобожденную печать. Но вот о Кручине ни от кого не слышал неприязненного отзыва. Да что неприязнь? Просто сказанного в сердцах худого слова. Ни от кого за всю жизнь - думаю, это чего-то стоит. И потому не выходит из головы: за что же Герой Социалистического Труда Н.Е.Кручина осудил себя так жестоко и бесповоротно? Не знакомый с материалами расследования, я не считаю себя вправе строить догадки. Но я счел долгом рассказать об этом человеке главное из того, что знаю. Ибо мне Николай Ефимович и в конце своей жизни успел дать доброе напутствие: “Ты пиши!”