Еремей Парнов - Зеркало Урании

Трагический конец повести не воспринимается как личное крушение отдельного человека. Гибель Риэля символизирует тот высокий драматизм, который станет потом характерным для любого серьезного размышления о космических судьбах человечества, о пути его к совершенству, исполненном страданий и героической борьбы (вспомним хотя бы главу "Тибетский опыт" из "Туманности Андромеды").

"Путешествие во сне" — характерный прием фантастики. Еще Апулей использовал его в "Золотом осле", столь пленившем юного Пушкина. Четвертый сон Веры Павловны, межзвездные скитания героя лондоновской "Смирительной рубашки", изощренный дуализм сна и действительности в "Мастере и Маргарите", наконец, простейший вариант сна у Беллами — все это различные вариации одного приема.

Но прием, использованный Итиным, не совсем традиционен. Вспомним, что его герой заснул в камере смертников. Знаменитый русский революционер Николай Морозов, много лет просидевший в Шлиссельбургской крепости, писал, что заключенные по долгу обсуждали между собой различные варианты как бы «нематериального» побега из тюрьмы. Когда, кажется, человеку отрезаны все пути к свободе, он готов хоть мыслью своей проникнуть сквозь тюремные стены. Вот почему сон Гелия нельзя рассматривать только как простейшее средство, выбранное автором для перенесения героя в иной мир. Этот сюжетный ход становится еще и изобразительным средством, он несет самостоятельную эмоциональную окраску. Джек Лондон интуитивно чувствовал это. Ведь его герой тоже «нематериально» бежал из тюрьмы во время страшной пытки смирительной рубашкой.

Простейший прием преодоления временной бездны во сне избирает в своей утопии "Через 1000 лет" и В. Никольский. Здесь даже название указывает на роман Беллами. Но время, естественно, накладывает свой неповторимый отпечаток. Герои Никольского не просто засыпают, они погружаются в анабиоз посредством особого газа, аналогично, скажем, тому, как засыпает герой современного нашего фантаста В. Савченко ("Пробуждение профессора Пинкберна"). Это не случайный штрих. Он довольно многозначителен. Для советской утопии тех лет уже недостаточно традиционно фантастического повода к пространственно-временному переходу, ей нужен научно-фантастический подход, внешне убедительный, «работающий» на создание реального впечатления.

Такова была реакция писателя на бурное развитие советской науки.

В стране создавалась та особая научная атмосфера, без которой теперь немыслим современный мир, Ее чутко улавливали советские фантасты тех лет. Недаром в утопии Я. Окунева "Грядущий мир" предвосхищены города-гиганты, управляемые, говоря современным языком, на основе научной статистики, телевизионная сеть, биоэлектрическое дистанционное управление, гипнопедия.

Это лишний раз говорит о темпах современного развития. За какие-нибудь сорок лет чистейшая, казалось, фантастика стала будничным делом.

Некоторые волновавшие Никольского проблемы давно решены, другие стали объектом деятельности ученых. Есть и такие, которые все еще остаются прерогативой фантастики. Над синтетической пищей и восстановлением тканей и органов работают в химических и медицинских институтах; продление жизни и освоение Марса, очевидно, дело ближайшего будущего.

Кстати, еще один пример того, как удивительно сбываются порой случайные догадки — атомные взрывы в романе Никольского потрясли Землю в 1945 году (см. главу "Отблески ада").

К сожалению, нет возможности рассказать о многих примечательных книгах тех лет, до сих пор не утративших своего интереса. Только о поразительных научно-технических догадках, щедро рассыпанных в советской научно-фантастической литературе 20-30-х годов, можно было бы написать специальное исследование.

Остановимся лишь на одной, пожалуй, общей черте этих книг. Если технические, космические, биологические аспекты общества будущего писатели хоть как-то могли себе представить, то социальные отношения, образы самих людей им редко удавались. Произвольные схемы, надуманные черты быта, наивное воскрешение античных традиций, примитивная идеализация — одним словом, все, что характерно для многих современных книг о будущем, в гораздо больших масштабах было представлено в фантастике 20-30-х годов.

И это понятно. Развитие техники человек может прогнозировать более или менее объективно, изменение человеческой психологии приходится ретроспективно постулировать. Нельзя отрывать человеческое сознание от социальных отношений, а они развиваются и совершенствуются медленнее, чем материально-техническая база.

Как правило, писатель пишет о людях сегодняшнего дня и для людей сегодняшнего дня. Поэтому, когда он пытается заменить реально существующего человека из плоти и крови некой рафинированной схемой, его обычно ожидает неудача. В этом отношении более правильной представляется позиция тех писателей, которые видят людей будущего в лучших наших современниках.

Действительно, еще совсем недавно профессия космонавта имела права гражданства лишь на страницах фантастики, тогда как сами эти люди уже существовали, упорно тренировались в будничной, лишенной героического блеска обстановке, готовились к своим беспримерным полетам. Теперь наши советские космонавты как близкие люди, без преувеличения, вошли в каждую семью. За их полетами все мы с волнением следим по радио, телевидению, газетам.

Если в докосмическую эру выдуманный, почти бесплотный герой-космонавт и мог приниматься читателем за живого человека, то теперь литературного героя читатель мерит образами реально существующих людей. Хороших, умных, обладающих чувством юмора и всеми человеческими достоинствами и недостатками. Конечно, всякая идеализация окажется беднее реального, полнокровного образа, а это поведет к недостоверности и в итоге — к творческой неудаче. Разрыв с действительностью так же опасен для писателя-фантаста, как и для любого другого писателя. Только та фантастика достигает своей цели, которая показывает чудесное на фоне обыденного, необычайное в достоверном.

Недаром сатирический гротеск морально не устаревает, а для научной фантастики это опасно. "Мастер и Маргарита" Булгакова и сейчас читается с неослабевающим интересом, тогда как многие научно-фантастические произведения его современников оказались забытыми. Почему? Да потому, что морально устарели. Научные предвидения их оказались осуществленными или опровергнутыми наукой, а живых людей и живых ситуаций в них никогда не было. И напрасно критики жалуются на то, что иные вещи "незаслуженно забыты". Заслуженно. В то же время "Гиперболоид инженера Гарина" до сих пор остается в числе наших любимых книг, несмотря на то что в научном отношении роман абсолютно устарел. Где уж кустарному гиперболоиду конкурировать с лазером, а теории оливинового пояса Манцева — с теорией зонной плавки. Но разве мы это замечаем? Ничуть (см. главу "Вечный ветер").