Армен Гаспарян - Операция Трест. Советская разведка против русской эмиграции. 1921-1937 гг.

Это была одна из последних записей в дневнике. Но интересна она не только этим. Обратите внимание, как Савинков верит, что, выпустив его из тюрьмы, большевики с восторгбм будут наблюдать, как к ним в объятия будут бросаться сотни его сторонников. Как говорил герой Булгакова: «Обнял и прослезился». Бывший эсеровский террорист настолько надоел чекистам, что те посоветовали ему написать письмо Дзержинскому. Мы люди маленькие. Как начальство решит — так и будет. И Савинков пишет. 7 мая 1925 года председатель ГПУ с интересом читал: «Я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.

Когда меня арестовали, я был уверен, что могут быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стенке; второй — мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т.е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, «исправлять» же меня не нужно — меня исправила жизнь.

Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Арту-зовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка-на-половинку, ни «за», ни «против», т.е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем не могу.

Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле.

Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме — сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле.

Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза. Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и, мне не стыдно сказать, многому научился. Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь. Ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию. Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, прямо и ясно, чтобы я в точности знал свое положение».

Председатель ГПУ даже не счел нужным отвечать на это письмо. Он лишь попросил чекистов доходчивее объяснить гражданину Савинкову, что не только у большевиков существует непреложность наказания за преступление, так что о свободе он заговорил явно рано.

Надо сказать, что в тот день у Савинкова было прекрасное настроение. Даже отказ Дзержинского выпустить его на свободу не омрачил бывшего лидера «Союза защиты Родины и свободы». Он попросил чекистов отвезти его на прогулку в Царицынский парк. Подышал свежим весенним воздухом, развлекая охранников рассказами о своей героической борьбе с царским режимом. Даже выпил немного коньяку.

Поздним вечером его привели в кабинет Пиляра. Тут он должен был дождаться конвоя, который отвел бы его в тюремную камеру. Было душно, поэтому открыли окно. Подоконник был низким — всего 30 сантиметров от пола. Савинков расхаживал по кабинету, поворачивая всегда у этого окна. Согласно официальной версии, он даже посмотрел вниз один раз. Еще раз приблизился к окну. И вдруг резко прыгнул. Никто из чекистов даже не успел подбежать...

Медицинская экспертиза установила, что он умер мгновенно. На следующий день в советских газетах появилось официальное сообщение о смерти бывшего эсеровского боевика: «Седьмого мая Борис Савинков покончил с собой самоубийством. В этот же день утром Савинков обратился к товарищу Дзержинскому с письмом относительно своего освобождения.

Получив от администрации тюрьмы предварительный ответ о малой вероятности пересмотра приговора Верховного суда, Б. Савинков, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна пятого этажа во двор и разбился насмерть.

Вызванные врачи в присутствии помощника прокурора республики констатировали моментальную смерть».

Не остались в стороне и эмигрантские газеты. Знаменитый фельетонист Яблоновский, известный всем своим острым языком, писал: «Драма Савинкова рисуется мне в самом простом, даже простеньком виде: обещали свободу. Несомненно, обещали. Надули. Нагло, жульнически надули. Человек не стерпел и выбросился в окно. Туда ему и дорога».

В Советском Союзе никогда не подвергалось сомнению: Савинков покончил с собой. Всем желающим были доступны слова Дзержинского: «Он остался верен себе. Мутно жил и так же мутно умер». Эмиграция сильно сомневалась, что легендарный боевик сам, добровольно распрощался с жизнью. Дескать, времена Каляева и Сазонова канули в Лету. Хотя со временем все согласились, что самоубийство — логичный итог всей деятельности Савинкова, в которой театральности всегда хватало с избытком.

Шли годы. Александр Исаевич Солженицын выпустил свой легендарный «Архипелаг ГУЛАГ», где и появились новые подтверждения версии убийства Савинкова: «Ульрих в «Правде» даже объяснялся и извинялся, почему Савинкова помиловали. Ну, да ведь за семь лет какая ж и крепкая стала Советская власть!— неужели она боится какого-то Савинкова/(Вот на двадцатом году послабеет, уж там не взыщите, будем сотнями тысяч стрелять.)

Так после первой загадки возвращения был бы второю загадкою несмертный этот приговор, если бы в мае 1925 года не покрыт был третьею загадкой: Савинков в мрачном настроении выбросился из неогражденного окна во внутренний двор Лубянки, и гэпэушники, ангелы-хранители, просто не управились подхватить и спасти его крупное тяжелое тело. Однако оправдательный документ на всякий случай (чтобы не было неприятностей по службе) Савинков им оставил, разумно и связно объяснил, зачем покончил с собой, — и так верно, и так в духе и слоге Савинкова письмо было составлено, что даже сын умершего Лев Борисович вполне верил и всем подтверждал в Париже, что никто не мог написать этого письма, кроме отца, что кончил с собою отец в сознании политического банкротства.

И мы-то, мы, дурачье, лубянские поздние арестанты, доверчиво попугайничали, что железные сетки надлубянскими лестничными пролетами натянуты с тех пор, как бросился тут Савинков. Так покоряемся красивой легенде, что забываем: ведь опыт же тюремщиков международен!Ведь сетки также в американских тюрьмах были уже в начале века — а как же советской технике отставать ?