Анатолий Луначарский - Мораль и свобода

Но из вышеизложенного видно, что под моралью нельзя разуметь только мораль, так сказать, кинетическую, уже вошедшую в действие, но и в некоторой степени потенциальную, нормативную мораль. Нельзя, например, сказать о христианской морали, что она заключается в лицемерии и в ежеминутном нарушении своих собственных принципов и только. Это верно для христианской морали, как она себя проявляет, но если к этому не прибавить очерка того, чего эта христианская мораль требует, то мы, конечно, целостной картины не получим. Легко критиковать фактически существующую мораль с точки зрения отклонения ее от своей собственной нормы. Совершенно ясно, что монах, который ест мясо, или лакает молоко в пятницу, является моральным преступником перед христианской моралью, но совершенно не ясно из этого, действительно ли лакать молоко в пятницу об'ективно есть преступление. Таким образом, когда мы переходим к оценке самой нравственной морали, если мы не хотим ограничиться простым и пустым констатированием, мы должны сверить ее с какой-то об'ективной моралью, с какой-то бесспорной, общечеловеческой моралью. Отсюда потребность, извечная, можно сказать, потребность со стороны ученых этиков к построению такой морали. Известно, как Кант попытался дать незыблемые основы для нее.

Но незыблемой морали жаждут не только Канты, ее жаждут живые сердца и самые массы. Искание правды божией, что фактически означает правды безусловной, стоящей выше критики, искание это присуще человеку. Иначе и быть не может. Ведь эта мораль есть основа его бытового уклада. Создать какой-то удовлетворительный бытовой уклад – это стремление всех классов, только каждый класс данного народа, данной цивилизации понимает этот идеал иначе; каждый класс по образу и подобию своих интересов создает, возвеличивает, разукрашивает моральную систему, в которую входит мораль для господ и мораль для рабов и для всех промежуточных разновидностей. Она включает в себя обыкновенно критику, так сказать, варварской и чужой морали и апологию своей собственной. Она связывается неразрывно с религией и требует категорически подчиниться себе, пока не проснулось критическое разумение, а когда оно проснулось – пытается выдать себя за бесспорное логическое научное построение.

Пролетариат мучится, как на ложе пытки, на том социальном укладе, в котором живет, мечтает о другом, активно устремляется к другому, строит другой уклад. Но реформа уклада представляется пролетариату прежде всего как коренная реформа экономического базиса общества. В этом глубокое отличие научного социализма от разного рода утопий, не только оттого, что утопии начали с морального конца (вплоть до утописта Толстого), но и от того, как они вообще подходили к этому моральному концу.

Много раз Маркс предупреждал не гоняться за этими предугадываемыми контурами второго и третьего этажа грядущей культуры, в особенности вносить их в программу, а тем менее, я думаю, в законодательство, в предписание, – в час, когда пролетариат приобретет власть в той или иной стране. Мы должны гранитные устои первого этажа сдвинуть с места и перестроить, создав вместо частной собственности коллективную собственность на орудия производства, мы изменяем самую почву и на ней естественно вырастет новая мораль, если уж угодно пользоваться этим словом. Я думаю, что между этой моралью и между всеми другими моралями пропасть так велика, что едва ли стоит ее называть моралью. Когда-то я предлагал, ввиду того, что миросозерцание марксизма всеохватывающее и дает удовлетворение всей той жажде, которая прежде утолялась религией, не чуждаться признавать и марксизм, – это и Дицген признавал – тоже религией высшего порядка, – но мне указывали, что разница слишком велика для того, чтобы допустить смешение наименований. То же относится и к морали. Мораль коммунистического общества будет заключаться в том, что в ней не будет никаких прецептов, это будет мораль абсолютно свободного человека.

По всей вероятности, еще долго мы будем иметь весьма старую регламентацию годов и часов человеческой работы. Пока человек отбывает свою повинность по отношению к обществу в рядах его трудовой армии, пока он, стало быть, прикован к вещам, которыми руководит экономический центр общества, он им также руководим, но смысл Энгельсовского положения, что новое государство будет руководить вещами, а не людьми, сводится именно к тому, что человек сможет все более увеличивать ту часть своей жизни, в которой он не связан с машиной, не связан с коллективно-урегулированным производством, в котором он является свободным.

В коллективно-урегулированном производстве человек свободен, как коллективный человек; он более не находится в рабской зависимости от машины, он господствует над нею, как общество. Вне производства человек индивидуально свободен. Он совершенно индивидуально устраивает свою обстановку, свои философские убеждения, свою семью, свой бытовой уклад. Если при этом возникает великое разнообразие, – тем лучше. Это значит, что общество расцветает пышным цветом. Это великое разнообразие никогда не превратится в хаос, ибо интересы не будут противоположны, ибо в основном-то тогда люди являются братьями и сотрудниками. Из того производственного фундамента, из которого поднимаются сейчас стоны и ядовитые испарения, тогда будут восходить гармонизирующие и об'единяющие лучи сотрудничества.

Под этим благотворным влиянием экономической общественной гармонии легко будут сочетаться в подвижные, разнообразные гармонические же сочетания остальные культурные человеческие взаимоотношения: всевозможные научные и художественные союзы, всевозможные об'единения людей, в том числе и об'единения их для любви.

И не только государственная регламентация при этом недопустима, но недопустимо никакое тяготение общественного мнения, не должно быть никакого «ком иль фо». Целым рядом этого отвратительного «ком иль фо», этих отвратительных «долгов» опутывал себя фактически зверь-человек мещанин (человек человеку волк). В коммунистическом обществе этого не нужно.

Но, скажут мне, ведь это вы перескочили из царства необходимости в царство свободы, ведь вы уже начали говорить об обществе, над которым нет государства, а вы поговорите-ка о нынешнем дне, можно ли сейчас оставлять дело без регламентации, можно ли сейчас сказать, что среди других свобод, которые нарушает в силу необходимости пролетарское государство, исключением является свобода любви?

Да, я думаю, что все или почти все мною выше сказанное относится и к нашему времени. Да, я думаю, что в отношении так называемой половой морали может быть лишь один прецепт: надо защищать слабого в той своеобразной борьбе, которая закипает на почве любви. Надо защищать интересы ребенка, которые при этом могут быть попраны, надо защищать женщину от насилия, эксплоатации, от предательства. Надобны законы, которые ограждали бы слабого от насилия сильного, ребенка от взрослого, женщину от мужчины.