Лев Троцкий - Наша первая революция. Часть I

В 1791 г. философ-республиканец Кондорсэ, [312]иронизируя над внутренне-противоречивым учреждением конституционно-демократической монархии, предлагал открытым письмом за подписью «молодой механик» изготовить для конституционной комиссии в две недели и притом за недорогую цену короля, идеального конституционного короля, который участвовал бы во всех торжествах, подписывал бы бумаги и давал бы законам свою королевскую санкцию. «Если будет решено, что для монархии существенно, чтобы король выбирал и отрешал министров, при чем, согласно здравой политике, он, как известно, должен всегда сообразоваться с желаниями партии, владеющей большинством в законодательном собрании, председатель которого является одним из ее вождей, то легко придумать такой механизм, с помощью которого король будет получать список министров из рук очередного председателя, с выражением благосклонности и величия на лице… Мой король, – обещает молодой механик, – будет вполне безопасен для свободы и вместе с тем, при аккуратной починке, он был бы бессмертным, что даже еще лучше, чем быть наследственным. Можно было бы даже объявить его неприкосновенным, без несправедливости, и непогрешимым, не впадая в абсурд» {64} 64 Олар. «Политическая история Великой Французской Революции», Москва, 1904 г. . Механический монарх, с выражением благосклонности и величия на лице, до наших дней остался идеалом демократов-монархистов. Освобожденский проект путем конституционных определений хочет разрешить техническую задачу Кондорсэ.

Но та же самая конституция, которая хочет лишить монарха привычного полновластия, лицемерно твердит ему, что он – суверенен. «Верховная власть Российской империи осуществляется императором»… «Император есть верховный глава государства»… «Императору принадлежит власть верховного управления»… и пр. и пр.

Таким образом, если император захочет найти в основных законах прямое и непосредственное изображение своей государственной роли, он представится себе сувереном. К этому же представлению толкают его традиции самодержавия. Конституция, однако, связывает его по рукам и по ногам и ставит в невыносимо противоречивое положение.

Но та же самая конституция дает ему средства выхода из нестерпимого противоречия: она оставляет в его руках армию.

Конечно, конституция требует от монарха присяги, а эта присяга должна удержать его от злоупотребления военной силой и от покушений на конституцию. Но ведь монарх не может забыть, что эта новая присяга, как и вся конституция, есть ничто иное, как плод победоносного нарушения верноподданнической присяги со стороны целого народа. Очевидно, победа освящает и нарушение присяги. Такой вывод напрашивается сам собою, и при благоприятных обстоятельствах он будет, разумеется, сделан конституционным монархом, как он делался монархом самодержавным. Вспомним Польшу и Финляндию!

Если бы в присягах заключалась та сила, какую им приписывают, на свете не происходило бы ни революций, ни государственных переворотов.

Освобожденская конституция, лишающая монарха действительной самостоятельности и в то же время провозглашающая его главой государства, отнимающая у него верховную власть и в то же время оставляющая в его руках главную силу этой власти, армию, эта конституция представляет собою ничто иное, как идеальную провокацию к государственному перевороту. Точнее сказать – государственный переворот уже заложен в самой конституции.

И это не случайный недосмотр, это – неизбежность.

Буржуазный либерализм скорее согласится отказаться от всех демократических принципов, от всех неотчуждаемых прав, чем от конституционной монархии со всеми ее нелепостями и опасностями. Ибо противоречие конституционной монархии есть лишь отражение в государственном строе внутренних противоречий в политических интересах буржуазии. Она, как мы уже сказали, должна создать строй, достаточно либеральный, чтобы не стеснять капиталистического развития, и в то же время достаточно снабженный орудиями репрессии, чтобы охранять собственность от революционных масс. Экономическое господство буржуазии закрепляется ее политическим господством, политическое господство ставится под защиту армии, армия вручается монарху, монарх превращается в контрагента буржуазии.

Построенная на этих началах конституция есть организованный заговор буржуазных классов с обновленной короной, опирающейся на старые штыки, пулеметы и пушки. Основные права личности, все публичные свободы могут быть в каждую данную минуту превращены в пустой звук, раз армия остается в руках короны, – да какой короны! – еще ни на минуту не прекращавшей практики самовластия.

Таковы освобожденцы за конституционной работой. Если б русская свобода должна была зависеть от освобожденцев, – лучше б ей тогда не родиться на свет!

Н. Троцкий. «Наша Революция», изд. Н. Глаголева, стр. 95.

В декабре правительство вооруженной рукой подавило пролетариат и разрушило его организацию, а этого факта было достаточно, чтобы либеральные оппортунисты провозгласили крушение революционной тактики. Им казалось, что их поддерживает очевидность: пролетариат разбит, следовательно, тактика, которой он держался, не ведет к победе.

Мы отвечали либеральным оппортунистам: пролетариат разбит в бою, но это не значит, что разбита боевая тактика пролетариата. Поражение может явиться не только как продукт политических ошибок; оно может быть неизбежным результатом соотношения сил.

Если у реакции достаточное число штыков, которые не гнутся, и достаточное количество солдатских рук, чтобы направить эти штыки, тогда революция может потерпеть военное поражение совершенно независимо от тех или других тактических промахов.

Но если декабрьское поражение пролетариата имело своей причиной недостаточность его сил, то не состоит ли ошибка именно в том, что он, не будучи достаточно сильным для победы, принял сражение?

На этот вопрос можно дать только отрицательный ответ.

Прежде всего, в революции, как и в войне, момент сражения не определяется доброй волей одной из сторон, чаще всего он непосредственно вытекает из положения и настроений обеих враждебных армий. При известных условиях уклониться от сражения можно не иначе, как покинув занятую и укрепленную позицию и бежав с поля битвы. Такая тактика, несомненно, спасает от непосредственного поражения, но всегда ли она целесообразна? Не способна ли она внести в собственные ряды деморализацию и тем подготовить будущее поражение? И, наконец, если на войне, благодаря механической дисциплине армии, можно в каждый данный момент увести ее всю целиком с поля сражения, то это совершенно недостижимо в революции: здесь уклониться от восстания, раз оно подготовлено предшествующим развитием борьбы, означает для организованных сил иногда ничто иное, как оставить под неприятельским огнем массы. Перед такой именно перспективой стояла социал-демократия в декабре: она могла не принять вызова реакции и отступить на заранее подготовленные подпольные позиции, предоставив правительству громить легальные и полулегальные рабочие организации, созданные при ее ближайшем участии; она купила бы себе таким образом действий возможность смотреть на революцию со стороны, резонерствовать по поводу ее ошибок и вырабатывать безупречные планы, недостаток которых состоит единственно в том, что они являются на сцену лишь тогда, когда в них уже нет никакой надобности. Словом, партия могла бы усвоить себе тактику, составляющую ныне собственность отдельных политиков, которых Парвус удачно назвал «литературными резонерами». Можно себе представить, как такая тактика способна укреплять связь между нами и массой!