Лев Троцкий - Наша первая революция. Часть I

Индустриальный либерализм не остановился на тех общих политических формулах, в которых он дал ответ на январские события. В мае, т.-е. в период новой стачечной волны, либеральный капитал делает попытку конкретизировать и детализировать свою программу. Мы имеем пред собою майскую докладную записку группы горнозаводчиков и промышленников московского района, составленную для высочайше утвержденной комиссии «прогрессивною частью представителей московского биржевого комитета». Записка эта, как и январская, констатирует, что в рабочем движении, разлившемся по всей России, весьма заметную роль играют не экономические, а политические мотивы и, главным образом, «отсутствие тех гарантий свободной личности, которые вызывают голос протеста не одной рабочей массы, а всей мыслящей России».

Записка эта, как и январская, высказывается за свободу стачек, но она более решительно требует такого определения стачки, которое освобождало бы фабриканта «от какой бы то ни было обязанности вознаградить рабочих за ущерб, причиненный им прекращением работ на фабрике вследствие общей или частичной стачки». Отстаивая свободу стачек, прогрессивные фабриканты наряду с этим отстаивают и «свободу труда», т.-е. свободу штрейкбрехерства. «Всякие угрозы (!) и насилия, – гласит записка, – в отношении лиц, желающих продолжать работу, и лиц, желающих вновь за нее приняться… должны быть наказуемы» {17} 17 В январских записках московских фабрикантов и с. – петербургской конторы железозаводчиков имелся уже соответственный пункт: «личность отдельного рабочего должна быть законным порядком ограждена от насилий рабочих-стачечников, если, не сочувствуя объявленной стачке, рабочий не желает к ней присоединиться, ибо право устраивать забастовку для желающих участвовать в ней не должно означать обязанности примкнуть к ней для не желающих стачки». .

По вопросу о норме рабочего времени записка после длинного ряда соображений, которых мы не станем приводить, приходит к тому выводу, что «конечная наименьшая норма продолжительности нормального рабочего дня не должна спуститься ниже 10 часов, но и к этой норме должно подойти с известной последовательностью, сократив рабочий день сперва с 11 1/2 до 11 часов, потом до 10 1/2 и, наконец, до 10 часов».

Записка говорит, что за последние 20 лет не только улучшились условия труда, но развился и сам русский рабочий. «Он не нуждается более, по мнению заводчиков, в строгой правительственной опеке и желает свободно собой распоряжаться». И записка тут же поясняет, что под ненужной правительственной опекой она понимает не только паспорт, прикрепление к месту, и общий административный произвол, словом, пережитки патриархально-полицейского варварства, но и все фабричное законодательство, созданное упорной борьбой «созревшего» рабочего.

«Ст. 95 устава о промышленниках, обязывающая каждую из договаривающихся сторон, в случае отказа от договора, предупредить о том другую сторону за две недели, уже устарела. На практике эта обязанность крайне тягостна и для рабочего и для предприятия». Так поют «прогрессивные» промышленники. Участие рабочих при определении заработной платы и правил внутреннего распорядка, а также в вопросах, касающихся увольнения рабочих, мастеров и лиц фабрично-заводской администрации, фабриканты считают «и невозможным и нежелательным». «Участие, которого добиваются рабочие, – откровенно поясняет записка, – стало бы яблоком вечного раздора между рабочими и капиталистами, интересы которых очень часто совершенно противоположны» {18} 18 Это откровенное признание совершенной противоположности интересов делается промежду себя в записке, предназначенной для сведения бюрократии. С рабочими разговор ведется иной. Происходившее в начале апреля в Москве совещание тех же фабрикантов центрального района решило разъяснить рабочим, что «напрасно те видят в фабрикантах своих врагов и игнорируют их в своем движении, вполне доверяясь лицам, совсем непричастным фабрично-заводской деятельности. Все то, что достигнуто рабочими посредством забастовок, можно было бы, – по заверению совещания, – достичь простым соглашением с фабрикантами, интересы которых вполне сходятся с интересами и желаниями рабочих». Оговариваемся, что сведение это мы почерпнули из «Нового Времени». Но все же оно похоже на правду. .

Отмену штрафов прогрессивные промышленники считают несвоевременной по соображениям гуманности. Воспрещение денежных взысканий побудило бы гг. фабрикантов просто выгонять рабочих, а для рабочих последнее было бы горше первого. Высказавшись далее против ограничения сверхурочных работ, записка в заключение выражает надежду, что либеральное законодательство «создаст со временем желательный тип рабочего, который станет на страже своих прав и интересов более хорошо вооруженным, чем самое прогрессивное законодательство, которое, опекая рабочую личность во всех подробностях ее жизненной сферы, вместе с тем стесняет волю рабочего и связывает ему руки там, где он хотел бы их расправить», – хотя бы, например, для сверхурочной работы. «Над самим собой, над своими мускулами и над собственным здоровьем единственным хозяином и верным хранителем является их собственник». Таков должен быть руководящий принцип. И тогда, «при неисчислимых богатствах русской жизни», при «разумном и развитом рабочем», мускулы и здоровье которого не подвергаются стеснительной опеке «прогрессивного законодательства», – тогда наша промышленность «представит величавое зрелище».

Майская записка вместе с январской дают нам понятие о той отчетливой классовой позиции, какую занял капитал под влиянием первых уроков русской революции.

Политическая суматоха была так велика, так радостна, что российская интеллигенция, искони третировавшая купца, как хищника и вандала, почти не удивилась его перерождению и без размышлений заключила его в объятия. Русская интеллигенция воспитывалась из десятилетия в десятилетие на народнических предрассудках, согласно которым русский капитализм представляет собою искусственный продукт русского полицейского протекционизма, промышленная буржуазия есть не что иное, как государственный паровой цыпленок, хилый при всей своей ненасытности, пролетариат есть простое социальное недоразумение, столь же эфемерное, как и весь отечественный капитализм. Кто говорит о самостоятельной политической будущности русской буржуазии и русского пролетариата, тот фантаст. Эта историческая философия, сентиментальная и бессильная, не только владела радикальной народнической журналистикой, но эксплуатировалась также всей реакционной прессой до «Гражданина» и «Московских Ведомостей» включительно, так что в журналистике не осталось ни одного Николая Энгельгардта, ни одного Гофштеттера, который не получал бы построчной платы за брань на марксистов по поводу их стремления «насадить» в России капитализм.