Лев Троцкий - Между империализмом и революцией

Приблизительно в то же время судьбами независимой Грузии близко заинтересовалась известная покровительница слабых, Франция г. Мильерана. Прибывший в Грузию «верховный комиссар Закавказья», господин Абель Шевалье, не теряя времени, заявил через грузинское телеграфное агентство: «Французы братски любят Грузию, и я счастлив, что могу заявить об этом во всеуслышание. Интересы Франции абсолютно совпадают с интересами Грузии»… Интересы той Франции, которая окружала голодной блокадой Россию и напускала на нее ряд царских генералов, «абсолютно совпадали» с интересами демократической Грузии. Правда, после лирических и несколько глуповатых речей о пламенной любви французов к грузинам, г. Шевалье, как и полагается представителю Третьей Республики, разъяснил, что «государства всего мира алчут и жаждут в настоящее время сырья и фабрикатов: Грузия же – великий и естественный путь между Востоком и Западом». Другими словами, на ряду с любовью к грузинам сентиментальных друзей г. Мильерана привлекал также и запах бакинской нефти.

Почти вслед за Шевалье прибыл в Грузию французский адмирал Дюмениль. В смысле пламенной любви к единоплеменникам Ноя Жордания моряк ничуть не уступал сухопутному дипломату. В то же время адмирал сразу заявил, что так как Франция «не признает захвата чужой собственности» (кто бы мог думать!), то он, Дюмениль, находясь на территории «независимой» Грузии, не позволит Советскому правительству завладеть русскими судами, находящимися в грузинском порту и намеченными к передаче Врангелю или его возможным наследникам. Право торжествует иногда сложными путями!

Сотрудничество представителей французской демократии с демократами Грузии развернулось в полном объеме. Французский миноносец «Сакияр» обстрелял и сжег русскую шхуну «Зейнаб». Французские контрразведчики при участии агентов грузинского Особого Отряда напали на советского дипломатического курьера и ограбили его. Французские миноносцы прикрыли увод в Константинополь русского парохода «Принцип», стоявшего в грузинском порту. Работа по организации восстания в соседних советских республиках и областях России пошла усиленно. Количество доставлявшегося туда из Грузии оружия сразу возросло. Голодная блокада Армении, уже ставшей к тому времени советской, продолжалась. Но Батум не был оккупирован. Возможно, что Ллойд-Джордж к тому времени отказался от мысли о новом фронте. Возможно также, что крайняя любовь французов к Грузии помешала активному проявлению того же чувства со стороны англичан. Наше заявление относительно Батума также не осталось, разумеется, без последствий. Уплатив в последний момент за прошлые услуги метафизическим векселем признания de jure, Антанта решила ничего не строить на безнадежном фундаменте меньшевистской Грузии.

После непримиримой борьбы, какую грузинские меньшевики вели с нами, они нисколько не сомневались еще весною 1920 г. в том, что наши войска, завершая победу над Деникиным, дойдут, не останавливаясь, до Тифлиса и Батума и сметут меньшевистскую демократию в море… Мы же, не ожидая от советского переворота в Грузии сколько-нибудь значительных революционных последствий, вполне были готовы терпеть рядом с собой меньшевистскую «демократию» при условии общего фронта против русской контрреволюции и европейского империализма.

Но именно эта наша готовность, продиктованная политическим расчетом, была понята в Тифлисе как выражение нашей слабости. Наши друзья в Тифлисе писали нам, что в первый период правящие меньшевики совершенно отказались понимать мотивы нашего миролюбивого поведения: им было совершенно ясно, что мы могли бы занять Грузию без боя. Они нашли вскоре фантастическое объяснение в том, будто Англия обусловила ведение с нами каких бы то ни было переговоров нашим миролюбивым отношением к Грузии! Так или иначе, но первоначальный страх быстро переходит в наглость, которая обрушивает на нас одну провокацию за другой. В период наших неудач на польском фронте и затруднений на врангелевском Грузия открыто становится в стан наших врагов. Жалкая мещанская демократия, без революционной широты, без политического кругозора, без перспектив, вчера пресмыкавшаяся пред Гогенцоллерном, сегодня готовая ползать на брюхе перед Вильсоном, поддерживающая Врангеля и готовая от него в подходящую минуту отречься, вступающая в соглашение с Советской Россией в надежде ее обмануть, трусливая меньшевистская демократия, запутавшаяся вконец, сама себя обрекла гибели.

Имея на то все права, мы, как уже сказано, не видели политического интереса в военной ликвидации меньшевистской Грузии. В частности, мы очень хорошо знали заранее, что господа меньшевистские политики, если им наступить на ногу, будут кричать на всех языках демократической цивилизации. Это не ростовские, новочеркасские или екатеринодарские рабочие, которых деникинцы, при дружественном «нейтралитете» и фактическом содействии грузинских меньшевиков, уничтожали сотнями и тысячами и которые погибали безымянно и неведомо для Европы. Грузинские меньшевистские политики, сплошь интеллигенты, бывшие студенты разных университетов Европы, гостеприимные хозяева Реноделя, Вандервельде и Каутского, – разве не ясно было заранее, что они привлекут к себе сердца всех органов социал-демократии, либерализма и реакции? Разве не ясно было, что все политики, обесчестившие себя поддержкою империалистической бойни, все предатели и банкроты официального социализма, в ответ на жалобы обиженных грузинских собратьев, поднимут негодующий вой, чтобы тем ярче засвидетельствовать свою свежую восприимчивость к голосу справедливости и свою преданность идеалам демократии? Тем более, что все это можно было обнаружить на вопросе, который не вводил их ни в какие расходы. Мы слишком хорошо их знали, чтобы не сомневаться заранее в том, что они не упустят такого превосходного повода для резолюций, манифестов, адресов, деклараций, меморандумов, статей и речей, для самых патетических модуляций своего голоса – при сочувствии буржуазии и поддержке своих правительств. Уже по одной этой причине, т.-е. из одного желания не давать удобного повода для международной «демократической» истерики, мы были бы готовы не трогать меньшевистских вождей контрреволюции в их грузинском убежище, если бы у нас даже не было для этого других более серьезных причин. Мы хотели соглашения. Мы предлагали меньшевикам совместные действия против Деникина. Они отказались. Мы заключили с ними договор, который гораздо меньше, чем протекторат Антанты, задевал их независимость. Мы настаивали на выполнении договора, обличали враждебное поведение грузинских меньшевиков в бесконечном ряде нот и протестов. Мы стремились давлением трудящихся масс самой Грузии обеспечить в ее лице соседа, который мог бы быть даже не безвыгодным для нас посредником между Советской Федерацией и капиталистическим Западом. Вся наша политика в отношении Грузии была ориентирована в этом направлении. Но для меньшевиков уже не было возможности поворота. Изучая ныне документальную историю наших отношений с правительством меньшевиков, я не раз удивлялся нашему долготерпению и в то же время отдавал дань признания той гигантской буржуазной машине фальсификации и лжи, при помощи которой неизбежный советский переворот в Грузии был представлен, как внезапный и ничем не вызванный военный разгром, как набег советского волка на невинную Красную Шапочку меньшевизма. О, поэты биржи, сказочники дипломатии, мифотворцы большой прессы, о, наемная сволочь капитала!