Илья Кормильцев - Великое рок-н-ролльное надувательство-2

Две самых стойких и расхожих легенды «про русский рок» это то 1) что сначала он «подвергался репрессиям», а затем 2) «КГБ организовало рок-клубы».

Все живучие легенды редко бывают стопроцентной ложью, их природа всегда лежит в зоне полуправды.

Репрессий не было. По крайней мере, я их не видел. Была вялая бюрократическая волокита, столь типичная для смертельно больного апатией и нерешительностью динозавра брежневизма. Бумажная возня идеологических чиновников, толком не понимающих, что им делать с этими дурацкими рокерами. Не имеющих ни привычки, ни желания решать что-либо без команды сверху. И когда команда, наконец, поступила, чиновники были безмерно рады . Содержание команды не имело ни малейшего значения: сказали бы "всех посадить!" — посадили бы, сказали бы "всех разрешить!" — разрешили. Возможно, где-нибудь в архивах ФСБ и валяется бумажка, на которой написано «организовать рок-клуб» — и что? С тем же успехом можно было написать «организовать лето» или «признать необходимым существование облаков». Мы просто были — как лето или облака. Другой вопрос, что теперь мы им понадобились . Не Олюнину, конечно, не простому обкомовскому цыпленку. Тем петушкам, что уже кукарекали на Старой площади и отчаянно придумывали, как им выжить из курятника обветшалую старую гвардию, по-прежнему лелеявшую пусть и жалкие, но все же рудименты неудобной красной веры.

Хотя кроме рациональной социальной истории есть и история мистических откровений. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что, не прислушиваясь к ней, ничего не объяснишь.

Последнее брежневское лето в Свердловске было умеренно жарким и приятно расслабленным. Мы только что записали «15» и альбом нужно было срочно копировать на бобины. Один «Акай» был у Андрюхи, но у всех остальных были только «Ноты». Тогда, в эпоху аналоговой техники, качество магнитофонов имело важное значение для успеха записи. Второй импортный бобинник нашелся у Таньки, с которой у Андрюхи тогда был роман. Но девушка сказала, что технику на вынос не даст, да и родители заругают. Пришлось Андрюхе таскать свою бандуру к Таньке, благо жили они в соседних подъездах обкомовского дома. Копий требовалось много, а перезапись в ту пору производилась исключительно в режиме реального времени. Даже флиртующей парочке бывало тоскливо так подолгу оставаться наедине: так в комнате Таньки в главной квартире города оказался однажды и я. С бутылкой, разумеется. Пили, слушали в сотый раз альбом, и тут в коридоре открылась входная дверь, расположенная прямо рядом с дверью в комнату, где сидели мы. «Хоре шуметь, — шикнула Танька. — Отец пришел!» Мы замерли. Послышались шаги, которые сначала проследовали мимо нас, потом вернулись обратно. Дверь приоткрылась, и показался хозяин. Окинув взглядом комнату, тихо (дальше в глубинах квартиры скрывалась жена) сказал:

— Вижу, молодежь отдыхает? А как насчет того, чтобы отдохнуть с молодежью?

Андрюха сразу понял намек, вытащил из тумбочки нашу бутылку «Havana Club» и налил стакан. Взяв стакан в здоровенную неполнопалую лапищу, хозяин сказал:

— Давайте выпьем за вас, за молодых. Вы еще нам очень понадобитесь, — и потянулся стаканом ко мне.

Посмотрев в глаза этому человеку, которого я в первый и последний раз видел не на экране телевизора, я сказал как Штирлиц:

— Прозит, Борис Николаевич!

Глядя на могилы на солдатских кладбищах или на «аллеях бандитской славы», или даже вглядываясь во вполне благополучные, но полные какой-то животной, скотской тоски лица моих бывших коллег по русскому року, я понимаю теперь, зачем мы им понадобились.

Не буду врать — я не знаю, кто первым догадался, что «русским роком» можно воспользоваться (впрочем, как и всеми другими проявлениями социальной самодеятельности молодежи). Если пофантазировать, можно представить тайный визит Яковлевав Париж к стареющему Ги-Эрнст Дебору. За бутылкой вина забытый всеми ситуационист дает уроки detournement начинающему прорабу Перестройки. А десять лет спустя, осознав, чего натворил, Дебор пустил себе пулю в лоб. Порекомендовал же другу Саше обратиться к Ги еще во времена канадские некий Ламборн Уильсон — он же вручил перспективному партократу засушенные куриные ноги и научил, как наложить на мавзолей заклятие черного джинна.

Так оно было или как-то иначе, но все последующее оказалось триумфом вовсе не скучного кальвинистского неолиберализма, как наивно полагают многие, а именно Ситуационизма. Ни одно другое историческое движение не пользовалось техникой апроприации в таких масштабах. Все пошло в топку паровоза, увлекающего за собой «поезд в огне», — красные знамена и царские штандарты, унылое недовольство стоящего в очереди за водкой обывателя и суконные инвективы вермонтского занародстрадальца. Попали в нее и мы грешные. И нельзя сказать, чтобы нам это нравилось. С самого начала взаимного доверия не было ни на грош — а откуда бы ему было взяться? Слишком свежи были воспоминания о том, как те же люди, что теперь чуть ли не носили нас на руках, не давали нам ходу (никогда не забуду дрожащую руку Бурбулиса, которой он, услужливый как гарсон, разливал портвейн по стаканам в гримерке, уговаривая перед концертом господ музыкантов поддержать со сцены его кандидатуру.)

Видеть это было, безусловно, противно, но мы утешали себя тем, что нас, судя по всему, боятся. Выпускают пар в свисток, чувствуя свою историческую вину. И, на уровне рядового цыпленка, возможно, оно так и было. Но где-то в штабе удовлетворенно повторяли заученную на лекциях по истории марксизма бернштейновскую максиму «Движение все», заканчивая ее «а цель определяем мы».

Еще мы утешали себя тем, что сами не лжем. « Мы ждем перемен» — разве это не так? « Скованные одной цепью» — разве это не очевидно? « Твой папа — фашист» — а кто же он еще? Мы были слишком наивны, чтобы понимать: будущее принадлежит тому, кто владеет монополией на интерпретацию настоящего. «Мы ждем перемен», — пел Цой, а какой-нибудь Черниченко объяснял каких именно. «Скованные одной цепью», — пели мы, а какой-нибудь Коротич объяснял, что речь идет о шестой статье Конституции. «Твой папа — фашист!» — вещал Борзыкин, а «Новый мир» объяснял: да, таки фашист, потому что в детстве плакал, узнав о смерти Сталина.

Мы приезжали в Москву — и нас тут же, как кита рыбы-прилипалы, облепляли незнакомые нам благожелатели. Одни просто хотели заработать денег, и эти были самые безобидные. Другие же самозабвенно ваяли идеологические основания нового режима: «Как трудно быть молодым», «Маленькая Вера» (действительно, маленькая) — что там еще? «Любера»? «АССА»?