Сергей Кремлёв - Русская Америка: Открыть и продать!

Детский ум цепок, а у Александра и вообще с памятью все обстояло более чем хорошо. Так вот, были в екатерининском списке и две такие пословицы, над которыми в зрелые годы император имел повод задуматься не раз…

Это « Чем кого взыщешь, впредь и себе того сыщешь» и « Чем поиграешь, тем и зашибешься».

Иначе можно сказать и так: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе»…

А Александр сделал — отцу.

Александр стал отцеубийцей…

И знал это.

И знал, что все знают это — вплоть до императора Наполеона, который однажды прозрачно и обидно ему на это намекнул — и в грозной статье в своем официозе «Монитёр», и в ответной ноте на протест России после расстрела герцога Энгиенского во рву Венсенского замка.

Наполеон тогда ответил, что не протестовал бы, если бы Александр подобным образом поступил с убийцами своего отца, павшего жертвой происков Англии…

Тогда Александр был молод, но затем наступила зрелость… Все чаще приходил тот пушкинский «жизни холод», который с годами способен вытерпеть без душевных потерь далеко не каждый…

А скорее всего — вообще никто.

Мысли об отце не могли не томить все жестче и все чаще…

И уже одно это почти автоматически обеспечивало сыну, согласившемуся на убийство своего отца, с какого-то момента сильнейший душевный надлом… Тем более что со временем он не мог не понимать, что отец был не таким уж и самодуром. Недаром Александр не только не оттолкнул от себя отцовского фаворита Аракчеева, но до конца опирался на него.

Было у царя и много других поводов для накапливающейся усталости и нарастающего опустошения… А с ними усиливались непоследовательность и половинчатость решений…

Так, в 1809 году он увлекся проектом Сперанского о постепенном переходе к конституционной монархии, а в марте 1812 года Сперанского отставил и сослал… А потом опять возвысил.

Дело тут не в самом Михаиле Михайловиче Сперанском — фигуре лично для меня по сей день темной. Дело в том, что в отношении к Сперанскому непоследовательность Александра, сопровождавшая его всю его жизнь, проявилась, может быть, лучше, чем в чем-либо еще…

А Наполеон?

Этот почти безродный баловень (как могло показаться взгляду поверхностному) судьбы не мог не раздражать Александра уже самим фактом своих успехов. Он заслонял фигуру русского императора, претендовавшего на собственную незаурядность европейского и мирового масштаба.

И царь — без особого к тому повода, начал в 1806 году войну с Наполеоном, был им бит, потом заключил с ним в Тильзите в 1807 году наступательный и оборонительный союз, присоединился к континентальной блокаде Англии.

Англия была враждебна России, Наполеон был враждебен петербургской и московской аристократии — и как аристократии, и как русским «лендлордам», то есть крупным помещикам-землевладельцам.

И Александр опять колебался…

Считается общим местом, что континентальная блокада подрывала экономику России. И цифры в исторических монографиях это вроде бы подтверждают. И вроде бы тот же Сперанский именно губительностью блокады для русской торговли объяснял царю неизбежность войны с Францией (хотя, по другим сведениям, он, напротив, был сторонником русско-французского союза).

Но вот наш, затюканный во время оно академиком Е.В. Тарле, историк Михаил Николаевич Покровский сообщает, что расцвет русского бумагопрядильного производства был создан именно Тильзитским миром, через год после подписания которого появилась первая русская бумагопрядильня. А в 1812 году — году «предсказанной» Сперанским войны с Наполеоном, их в одной Москве было одиннадцать. А с исчезновением английских купцов и за отсутствием французских русские купцы сделались царями петербургской биржи.

У того же Покровского мне попалось «Патриотическое рассуждение московского коммерсанта о внешней российской торговле», относящееся к началу 20-х годов XIX столетия… И вот что писал «московский коммерсант», сожалея о временах континентальной блокады: «Не только многие богатые коммерсанты и дворяне, но из разного состояния люди приступили к устройству фабрик и заводов разного рода, не щадя капиталов и даже входя в долги… Все оживилось внутри государства, и везде водворилась особенная деятельность.

Звонкая монета явилась повсюду в обороте, земледельцы даже нуждались в ассигнациях; в московских же рядах видны были груды золота; фабрики суконные до того возвысились, что китайцы не отказывались брать русское сукно, и кяхтинские торговцы могли обходиться без выписки иностранных сукон. Ситцы и нанка стали не уступать отделкою уже английским; сахар, фарфор, бронза, бумага, сургуч доведены едва ли не до совершенства. Шляпы давно уже стали требовать даже за границу. При таком усовершенствовании русских фабрик в Англии едва ли не доходили до возмущения от того, что рабочему народу нечего делать».

Читаешь и глазам своим не веришь! Ну, знал, ну, понимал, что континентальная блокада дала мощный толчок промышленному развитию Европейского континента, но узнать, что такой же эффект она имела и в России!

Эх, господа историки!

Неоднозначной была ситуация, но еще более неоднозначной была натура того, от кого в этой ситуации зависело очень многое, если — не почти все…

ВОТ ЕЩЕ кое-что к вопросу о положении России до 1812 года… А также — к вопросу о необходимости внешних долгов, о якобы трудностях в экономике и в финансах Российской империи, на расписывание которых историки тоже горазды…

В апреле 1810 года придворные банкиры братья Петр и Андрей

Ивановичи Северины составили записку «Некоторые соображения о необходимости запрещения ряда ввозимых в Россию товаров как средства улучшения ее торгового баланса, а следовательно, и состояния ее финансов».

Что интересно… «Историки от ЦК КПСС» опубликовать-то ее опубликовали — в 1967 году в многотомном издании «Внешняя политика России XIX и начале XX века», но без каких-либо указаний на то, куда записка была подана и какова была конкретно ее судьба…

К кому адресовались братья не знаю и я… Могу лишь сообщить, что братья Северины входили к контору придворных банкиров в последний период ее существования, что старший брат Петр скончался в 1828 году почти шестидесяти лет отроду, а брат Андрей был в двадцатые годы одним из директоров РАК.

Но можно предполагать, что записка Севериных адресовалась министру коммерции Румянцеву и адмиралу Мордвинову (оба эти имени читателю известны, а о графе Мордвинове я еще буду говорить впоследствии особо), но — для последующей передачи Александру, потому что написана была записка на стандартном деловом языке российского двора, то есть французском.