Сомерсет Моэм - Записные книжки

Улицы освещены редкими фонарями, но главным образом светом из открытых окон одноэтажных домиков. По улицам, как правило молча, бродят мужчины и разглядывают женщин; время от времени кто-нибудь, решившись, торопливо взбегает по трем ступенькам, ведущим прямо в гостиную. Его впускают в дом, после чего дверь и окно захлопываются, шторы опускаются. Большинство мужчин ходят сюда только поглазеть. Они самых разных национальностей. Моряки со стоящих в порту кораблей, матросы, почти сплошь пьяные, с американских канонерок, гавайцы, солдаты, белые и чернокожие, из расквартированных на острове полков, китайцы, японцы. Они слоняются в ночной тьме, и кажется, самый воздух содрогается от желания.

Некоторое время об этом позорящем город квартале писали местные газеты, шумно возмущались миссионеры, но полиция не желала и пальцем шевельнуть, ссылаясь на то, что на Оаху преобладают мужчины и потому проституция неизбежна, а если она сосредоточена в одном определенном месте, ее легче контролировать и держать под надежным медицинским надзором. Но газеты продолжали свои нападки, и в конце концов полиции пришлось принять меры. Была проведена облава, арестовали четырнадцать сутенеров. Согласно полицейскому протоколу, они, как ни странно, в большинстве своем оказались французами. Видимо, эта профессия особенно привлекает граждан Франции. Несколько дней спустя всех женщин вызвали в суд и предупредили, что если в течение года они будут замечены в неблаговидном поведении, им не миновать тюрьмы. Большинство тут же укатило назад в Сан-Франциско. В ночь облавы я приехал в Ивелеи. Чуть ли не все домики стояли закрытыми, на улицах почти пусто. Кое-где кучками по трое-четверо собирались женщины и вполголоса обсуждали новости. Кругом было темно и тихо. Ивелеи пришел конец.

«Хаула».Маленькая гостиница, расположенная с наветренной стороны острова Оаху, держит ее швейцарский немец с женою-бельгийкой. Это одноэтажный деревянный дом с просторной верандой, для защиты от москитов двери затянуты проволочной сеткой. Швейцарец мал ростом, у него квадратная немецкая голова, слишком большая для такого щуплого тела; он лыс, зато его украшают длинные неопрятные усы. Жена его — степенная, грузная, краснолицая, с каштановыми, сурово зачесанными назад волосами. Судя по всему, очень сноровиста и деловита. Оба любят поговорить о родных краях, которых не видали семнадцать лет, — он о Берне, а она о деревушке под Намюром, где ей случилось родиться. После обеда хозяйка приходит в общую гостиную и, раскладывая пасьянс, болтает с постояльцами, вскоре появляется хозяин, он же повар, и усаживается посплетничать.

Отсюда ходят к священному водопаду — сначала через поля сахарного тростника, а потом вдоль узкого ручья вверх по горному склону. Тропинка бежит то по одному берегу, то по другому, поэтому приходится то и дело переходить поток вброд. Если на пути встречается большой плоский камень, то на нем непременно лежат прижатые галькой листья — чтобы не унесло ветром. Этими подношениями хотят умилостивить местное божество. В узком ущелье вода низвергается в глубокое круглое озерцо, окруженное густыми зарослями кустарника, зеленого и на редкость пышного. А дальше, в горах, есть долина, которую, говорят, никто еще не исследовал.

Гавайцы.Цвет кожи у них бывает разный, от медного до почти черного. Росту они высокого, сложены хорошо; нос довольно плоский, глаза большие, губы пухлые и чувственные. Темные волосы мелко курчавятся. Они склонны к полноте, и женщины, изящные и стройные в молодости, с возрастом сильно грузнеют. В старости и мужчины, и женщины становятся безобразными, как мартышки; это особенно странно при той красоте, что присуща им в юности. Быть может, старость хороша лишь тогда, когда ум, активная деятельность или неистовые страсти формируют характер человека. А гавайцы, смолоду ведущие чисто животный образ жизни, с возрастом приобретают и соответствующую внешность.

Канаки в Вайкики.Силач Билл: высокий темнокожий малый с выпяченными губами, хвастливый, как негритянский мальчишка. Гольштинец по прозвищу Клоун: потомок моряка с датского судна, потерпевшего в восемнадцатом веке крушение у одного из этих островов; он бросается в глаза из-за редкостной здесь темно-рыжей шевелюры. Толстяк Миллер: массивный человек с очень смуглой кожей, круглым лицом и с манерами шута, которые плохо вяжутся с его врожденным чувством собственного достоинства.

Хула-Хула.Маленькая комнатка, обставленная плетеной мебелью; оклеенные обоями стены украшены калифорнийскими флажками. В углу, скрестив ноги, сидит на полу старик. Худой, морщинистый, с коротко стриженными седыми волосами, он похож на древнегреческую статую рыбака, с большой достоверностью изображенного в какой-нибудь скульптурной группе. Темное лицо его бесстрастно. Ритмично хлопая ладонями по высушенной бутылочной тыкве, он извлекает из нее странные звуки и вполголоса монотонно поет. Кажется, что он и на миг не замолкает, чтобы набрать воздуху. Под эту музыку танцуют две женщины, обе немолодые, одна толстая, другая тощая. Танцуют они, едва переступая ногами, зато тело у них ходит ходуном. Говорят, будто движения каждого танца соответствуют словам песни, которую тянет старик.

Отъезд.У пристани на пассажиров и их спутников набрасываются женщины, предлагая им lei — гирлянды натуральных или сделанных из желтой папиросной бумаги цветов. Их вешают отъезжающим на шеи. С парохода пассажиры бросают в стоящих на причале разноцветный серпантин, и борт судна весело пестрит полосками желтого, зеленого, голубого и фиолетового цветов. Оркестр играет «Алоаха Ое», и под прощальные крики пароход, разрывая серпантинные ленты, медленно отчаливает.

Килауэа. Вулкан этот расположен на острове Гавайи, самом крупном в архипелаге. Сойдя на берег в Хило, едешь в гору, сначала через поля риса и сахарного тростника, потом, забираясь все выше, через заросли огромных древовидных папоротников, очень причудливых и странных, будто рожденных воображением художника, иллюстрирующего романы ужасов. Всевозможные вьющиеся растения непроницаемой сетью оплели деревья. Но постепенно растительность отступает, и оказываешься на покрытой лавой равнине, серой, мертвой и безмолвной; здесь не растут деревья и не щебечут птицы, сквозь слой лавы пробивается дым, кое-где густой, в других местах тонкими прямыми струйками, словно дым из деревенской трубы. Тут выходишь из машины и идешь пешком. Под ногами хрустит лава. То и дело переступаешь через небольшие трещины, из них поднимается сернистый дым, от которого першит в горле. Подходишь к неровному краю кратера. Подготовиться к этому зрелищу невозможно. Оно изумляет и устрашает. Внизу огромное море лавы, черной и тяжелой. Она непрерывно движется. Но лава покрывает это море лишь тонкой коркой, время от времени корка лопается, и в разрывах виден красный огонь, там и сям в воздух гейзерами вздымаются столбы пламени метров на десять — пятнадцать. Раскаленные добела, они бьют ввысь, как искусственные фонтаны. Более всего поражают воображение две вещи: во-первых, грохот; он напоминает грохот прибоя в непогоду, такой же неумолчный, или рев большого водопада, такой же грозный; а во-вторых, движение; лава перемещается беспрестанно, но скрытно, словно крадучись, и в ее едва заметном движении чудится умысел живого существа — некая целеустремленность, злобное упорство; и в то же время оно превыше всего живого, в нем чувствуется непреложность рока и безжалостность времени. Лава подобна огромному бесформенному чудищу, порождению первобытной слизи, медленно ползущему в поисках отвратительной добычи. Лавовая масса неуклонно продвигается к пламенеющему прогалу и вдруг будто проваливается в огненную бездну. Неподалеку от меня кто-то произнес: «Батюшки, прямо сущий ад!», но стоявший радом священник, обернувшись, возразил: «Нет, скорее, лик Божий».