Томас де Ваал - Черный сад. Армения и Азербайджан между миром и войной

Шушу называли "Карабахским Иерусалимом". Владеюший городом контролирует не только стратегически важную цитадель в самом сердце анклава, но и место, имеющее историческое значение. О Шуше говорят как о колыбели азербайджанской музыкальной культуры и поэзии, из которой вышли такие поэты, как Вагиф и Натеван. Потеря Шуши в 1992 году для культурной жизни Азербайджана стала жесточайшим ударом. Один бакинский интеллигент сказал мне: "Когда до нас дошла эта весть, я и многие мои друзья просто рыдали".

А вот для армян Шуша стала скорее неутихающей болью. Когда смотришь на одинокую колокольню храма Казанчецоц, которая высится над развалинами, в голову невольно приходит мысль, что Шуша теперь скорее символ, чем живой город, который люди хотели бы назвать своим домом. Задолго до описанных событий, в 1920 году, Шуша была крупным армянским торговым городом. В недавнем прошлом армяне, выступая в роли современных крестоносцев, приходили сюда либо поживиться чужим добром, либо помолиться святым местам, но никто не хотел здесь жить. Думаю, что армяне, с которыми мы стояли плечом к плечу во время празднования Дня Победы, не столько ликовали по поводу того, что Шуша снова стала армянской цитаделью, сколько радовались уничтожению Шуши, важного стратегического оплота азербайджанской армии. Ведь сохранение контроля над горной цитаделью является гарантией их безопасности, и едва ли кто-нибудь из армян смирится с возвращением в Шушу азербайджанского населения после окончательного заключения мира (1).

Вечером шушинского Дня Победы меня пригласили на обед в Степанакерт. В старом двухэтажном доме в центре города собрались представители всех слоев карабахского армянского общества. Женщины заняли одну половину длинного стола – поближе к кухне, мужчины – другую. На столе лежали пучки тархуна и реган, на горячее подавали горную дичь – оленину и зайчатину.

Эти армяне сильно отличались от армян из Армении. Карабахские армяне – это горцы, славящиеся своим гостеприимством и любовью к выпивке. К армянам, населяющим равнины, они относятся настороженно, а те, в свою очередь, зачастую называют их ишаками за упрямство. Равнинные армяне с трудом понимают сочный карабахский диалект, где ударение падает иначе, ближе к концу слова, и который пестрит персидскими, турецкими и русскими словами. За ужином многие гости общались по-русски – привычка, приобретенная за годы жизни в советском Азербайджане, и результат традиционных связей с Россией. В Степанакерте мне кто-то сказал: "Мы, карабахцы, ненавидим армян. Мы любим русских и персов, а армян ненавидим". Шутка, конечно. Но с долей истины.

Среди армян распространено мнение, что Карабах – последний оплот христианства перед лицом исламского Востока. Это и привело к тому, что держать в руках оружие стало для жителей Карабаха делом таким же привычным, как для шотландцев в Великобритании. В числе родившихся здесь советских военачальников-армян два маршала Советского Союза, несколько Героев Советского Союза, среди которых Нельсон Степанян, и даже – хотя до моря и далеко – советский адмирал Иван (Ованес) Исаков. А еще раньше Карабах подарил миру генерала российской царской армии Валериана Мадатова, сражавшегося против Наполеона, и Рустама, воевавшего на стороне французов и служившего у Наполеона денщиком.

Карабахцы настолько увлеклись почитанием своих славных военных традиций, что записали себе в земляки великого маршала наполеоновской армии и короля Неаполитанского Иоахима Мюрата. Мне все уши прожужжали о том, будто Мюрат – армянин по происхождению и родился в карабахской деревне Кяркиджахан. Но это миф. Биографы Мюрата утверждают, что тот в действительности сын хозяина постоялого двора из центральной французской провинции Гиень. Курбан Саид, автор великого кавказского романа "Али и Нино", вообще-то побывал здесь раньше меня. Его герой, посетив Шушу еще в 1914 году, делится своими наблюдениями: "[местная знать] дни напролет сидит на ступеньках крылечек, покуривая трубки и обсуждая, сколько раз Российская Империя, да и сам царь были спасены карабахскими генералами, и какая ужасная участь постигнет россиян, если карабахцы бросят их на произвол судьбы" (2).

Большой неожиданностью для армян должен стать тот факт, что карабахские азербайджанцы, оказывается, тоже отличные воины. После того, как провинция в 1805 году вошла в состав Российской империи, знаменитые карабахские скакуны носили азербайджанских всадников Карабахского полка, одного из четырех мусульманских полков русской армии. На первый взгляд кажется удивительным, что азербайджанцы сражались в рядах русской армии против Оттоманской империи. Но они были шиитами, выступавшими против суннитов – таков результат великого раскола в исламе (3). В 1829 году Александр Пушкин воочию увидел "Карабахский полк" в деле под Карсом, когда тот вернулся в лагерь с восемью турецкими знаменами. Он даже посвятил стихотворение юному воину Фархад-Беку, адъютанту командира полка:

Не пленяйся бранной славой,

О, красавец молодой!

Не бросайся в бой кровавый

С карабахскою толпой! (4)

О широте и щедрости натуры карабахцев гораздо лучше свидетельствует разнообразие блюд, которыми меня угощали за ужином в Степанакерте, чем начищенная броня отремонтированного танка или восстановленная церковь Казанчецоц. Карабах был точкой соприкосновения христианского и мусульманского миров, местом встречи армян, азербайджанцев, персов и русских. Нет нужды напоминать об этом старшему поколению. В 1924 году армянский ученый Степан Лисициан провел детальное этнографическое исследование только что образованной Нагорно-Карабахской автономной области. Этот труд, который он предложил напечатать в Баку, так и не был опубликован при его жизни, скорее всего потому, что высказанные в нем идеи расходились с советской концепцией о том, что такое Нагорный Карабах.

Но работа Лисициана вовсе не является националистической. Напротив, его приводит в восхищение гибридная культура Карабаха:

"Продолжительное соседство равнинных районов (Карабах и Мугань) и горных плато (горный Курдистан) с тюркско-татарскими племенами, вековая политическая зависимость от верховной власти персидских шахов, постоянное общение с тюркскими родовыми старейшинами (нередко имели место случаи заключения брачных союзов между ними и семьями меликов, местных князей) – все это привело к усилению турецко-иранского влияния не только на местную феодальную знать, но и на прочие слои армянского населения Карабаха. Это проявлялось и во всеобщей образованности (особенно среди мужского населения), и в распространении тюркского языка, и в обычае давать детям мусульманские имена и обучаться музыке в тюркско-иранских традициях, и в том, что положение женщины становилось все более бесправным и униженным, и в отдельных случаях полигамии (как в семье меликов Шахназарянов), и в том, что вполне допускалось взять в дом вторую жену, если первый брак оказался бесплодным, и тому подобные вещи. К великому сожалению, важнейшие вехи взаимодействия армянской и тюркско-азербайджанской культур так и остались до конца не исследованными" (5).