Александр Порецкий - Наши домашние дела

"Державинъ — могучiй генiй, по мнѣнiю многихъ еще и теперь, а между тѣмъ онъ. всѣмъ своимъ содержанiемъ , врядъ ли можетъ отвѣтить на простые вопросы: длячего собственно писалъ онъ, и что именно написалъ?.. У него была впередъ заданная тема, и не могло быть мѣста свободному творчеству."

Далѣе страшный отрицатель признается, что онъ "въ самомъ Пушкинѣ далеко не видитъ того, что видятъ другiе", и "не пытается даже измѣрять разстоянiя, отдѣляющаго его отъ Державина". Потомъ, поговоривъ еще немного о новѣйшихъ поэтахъ, задѣвъ при этомъ и насъ мимоходомъ, онъ, отрицатель, изъ своего глубокаго "соображенiя отличiй разныхъ перiодовъ нашей поэзiи въ полномъ ея составѣ ", выводитъ заключенiе, что "все это только отличiя внѣшнiя, отличiя формы, извитiе словесъ, — а никакъ не содержанiя. Содержанiя не было прежде (рѣшаетъ онъ категорически), нѣтъ его и теперь ".

Ну, и конечно! Такъ вотъ же вамъ и "яркiя вспышки истинной поэзiи!" Вотъ вамъ и "воспитатели, развившiе въ нашихъ душахъ всѣ благородныя сѣмяна высшей жизни!" Это они все одной формой производили, безъ всякаго содержанiя? И благородныя-то сѣмяна развивали одной формой? Удивительные люди!..

Позвольте однако, читатель! Намъ что-то дѣлается страшно; на насъ нападаетъ тоска и ужасъ… Вообразите, что мы не знаемъ ни французской, ни нѣмецкой, ни англiйской, ни арабской, ни персидской, и никакой другой поэзiи, кромѣ своей! Вообразите, что мы до сихъ поръ жили только своей доморощенной, русской поэзiей, и… представьте же наше положенiе: эта поэзiя безъ содержанiя, совсѣмъ-таки безъ содержанiя! Гдѣ жъ оно? Чѣмъ же мы жили? Неужели одной формой, скорлупой? Такъ мы стало быть не люди! Человѣкъ (а тѣмъ аче народъ) не можетъ жить безъ поэзiи, а скорлупа поэзiи — не поэзiя. Что же мы такое? Ужь пусть бы, браня насъ, читателей, говорили, что мы никогда не были надлежащими гражданами, — ни гражданами мiра, ни гражданами своего общества; но вѣдь намъ казалось, что по крайней мѣрѣ людьми-то иы были… Такъ и этого нѣтъ?.. Ужасно! ужасно! Великодушный читатель! зовемъ васъ на помощь! спасите насъ отъ страшнаго отрицателя, отрицающаго въ насъ человѣческую природу!..

Говоримъ не шутя: удивительно, куда можно угнать себя, если задаться одной упрямо-исключительной идейкой и гнуть на нее безъ оглядки, во что бы то ни стало!

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1861/JULY/dodelajy.htm

Лѣтнiй зной и книжная духота. — Воображаемая теорiя. — Потребность въ свѣжемъ воздухѣ. — Третьекласный вагонъ и волжскiй пароходъ. — Приключенiе. — Чтò значитъ обманывать общественныя ожиданiя. — Старушечье гореванье о своемъ и общемъ горѣ. — Тяжолое время, не пропускающее глупостей. — Споръ, вызванный собачкой и курочкой , и приводящiй въ смущенiе "господина добродушнаго свойства". — Нападенiе на нищихъ. — Нѣчто объ артели. — Ассоцiацiя поэтическихъ талантовъ. — Народные недуги и враги народной нравственности. — Спорные пункты: 1) есть ли у насъ люди или нѣтъ; 2) слѣдуетъ ли кой-кого посыпать персидскимъ порошкомъ, или не слѣдуетъ. — Всеисцѣляющее средство и вопросъ о томъ, дѣйствительно ли оно безъ правительственнаго содѣйствiя. — Новѣйшiя приложенiя этого средства.

Лѣтомъ въ Петербургѣ душно вообще, а тому, кто осужденъ обстоятельствами на усердное чтенiе печатныхъ книжекъ, газетъ и журналовъ, душно въ особенности. Душитъ раскаленный камень съ стоящею надъ нимъ тонкою пылью, душитъ журнальная разноголосица, душитъ кабинетная философiя и почтовая гоньба на предвзятыхъ идейкахъ, душитъ наконецъ литературное аристократство, драпирующееся на пьедестальчикѣ, осуждающее всѣхъ за недостатокъ учености и громко, непрiятно-громко возглашающее, что вотъ оно, аристократство, стоитъ себѣ одно, на пьедестальчикѣ, на извѣстной высотѣ, и дѣлаетъ дѣло — проповѣдуетъ истины, а вокругъ, у его подножiя, волнуется "океанъ пустословiя, пошлостей, фальши, фразъ безъ смысла", и что этотъ океанъ будто-бы "затопляетъ нашу литературу, литературу безъ науки, безъ всякихъ нормъ, безъ значительныхъ серьозныхъ преданiй"; душитъ, признаемся, это литературно-ученое аристократство, желающее запугать простодушныхъ людей ужаснымъ океаномъ и требующее, чтобъ ему вѣрили нá слово, не спрашивая, чѣмъ оно измѣряло чужую ученость и чѣмъ можетъ оно доказать, что у нашей литературы нѣтъ ни науки, ни значительныхъ серьозныхъ преданiй, а у него напротивъ, у него одного есть и наука, и какiя-то значительныя серьозныя преданiя… Чувствуешь, что слѣдовало-бы смѣяться "добродушнымъ смѣхомъ" надъ этой накрахмаленой, комически-строгой фигурой, но… душно! и смѣхъ не поднимается изъ души. Давно уже, т. е. относительно-давно, съ той поры, какъ литература наша стала говорливѣе, живѣе, оживленнѣе, многолюднѣе, съ той поры, какъ стали набѣгать группами можетъ-быть небольшiя, но молодыя и свѣжiя сúлки и шумно засуетились вкругъ мирныхъ, уютно-свитыхъ гнѣздъ, плотно установившихся на поприщѣ, но уже начинавшихъ сохнуть и изнашиваться старыхъ силъ, — съ той самой поры мало по малу начались у насъ перекоры о томъ, кто кого ученѣе, кто солиднѣе, кто выше беретъ въ многоголосномъ концертѣ нашей текущей, повременной литературы. И находятся трудолюбивые люди, которымъ хочется взять всѣхъ выше и которые, напрягая всѣ силы, чтобы выложить на показъ какъ можно больше учености, валятъ съ плеча такiя богатырскiя тяжести на читателя, что и въ прохладное время года его иной разъ въ жаръ броситъ, а въ лѣтнiй зной, на раскаленной плитѣ, подъ тонкой, стоячей пылью — ему становится невыразимо-душно. А если еще, глядя на важно-драпирующееся учено-литературное аристократство, подумаешь: какое впечатлѣнiе должны произвесть, какiе плоды должны принесть его возгласы, въ которыхъ оно всю литературу, кажущуюся ему "безъ науки и безъ значительныхъ серьозныхъ преданiй", мѣшаетъ съ соромъ, выметеннымъ изъ темнаго угла, и мѣшая, произноситъ заклинанiя, имѣющiя для него силу талисмана, охраняющаго отъ вражескаго оружiя; когда прислушаешься къ этому голосу, который сначала звучитъ строго-разумной проповѣдью, а потомъ, мало по малу переходя въ голосъ страсти, достигаетъ степени вопля, вызывающаго «катаклизмъ» на всю литературу безъ науки, катаклизмъ, который-бы "очистилъ его ниву", чтобы ему было просторнѣе, тогда и смѣхъ бѣжитъ далеко, и становится тяжело и грустно… Зач?мъ катаклизмъ?.. Обличайте неправду и ложь, но не призывайте бѣды ни на чью голову! Сейчасъ была проповѣдь о благости и христiанской терпимости, и сейчасъ призывается на землю катаклизмъ, который-бы затопилъ и снесъ, вмѣстѣ съ соромъ, и всю литературу, кромѣ одного самодѣльнаго пьедестала, съ возвышающимся на немъ и громко проповѣдующимъ ученымъ аристократствомъ. Чтó же ваша благость и христiанская терпимость? Проповѣдникъ, только-что обличившiй маленькаго лжепапу, который изъ темнаго угла, смѣясь изподтишка, посылаетъ проклятiя, — тотчасъ-же вслѣдъ затѣмъ самъ становится маленькимъ папой и призываетъ небесный гнѣвъ на тѣхъ, кто ему мѣшаетъ. "Книжники и фарисеи!" воскликнетъ можетъ-быть иной, дослушавъ проповѣдь до того мѣста, гдѣ вызывается катаклизмъ, и невольно настроившись самъ на тонъ проповѣдника…