Иван Шевцов - Соколы

Шли годы. В 1960-м одновременно вышли в свет три мои книги: «На краю света» (1-я часть романа «Любовь и ненависть»), «Подвиг богатыря» — о Сергееве-Ценском, впоследствии дважды переизданная под названием «Орел смотрит на солнце», и книга о скульпторе Евгении Вучетиче, с которым меня связывали долгие годы дружбы. Недремлющая сионистская критика заподозрила в двух первых криминал и дала по ним по одиночному выстрелу. Через год вышел мой первый роман— «Во имя отца и сына», и та же критика опять пальнула дуплетом из двух стволов. Но поскольку на все мои книги были в печати и доброжелательные отзывы, а в целом все происходящее вроде бы не выходило за рамки обычной литературной жизни, то я воспринимал эти, мягко говоря, преднамеренно некорректные выпады совершенно спокойно, пока только догадываясь о подспудных мотивах язвительной критики.

Главное началось в 1964 году, когда в двух столичных издательствах вышли мои романы «Семя грядущего» и «Тля». Первый, посвященный кануну и началу Великой Отечественной войны, был отчасти автобиографическим: погранзастава, которой я командовал, приняла первый удар гитлеровцев на рассвете 22 июня 1941 года. Вот этот-то роман и поспешили обругать на страницах «Комсомолки» некие Грамп и Гуревич, использовав избитый, затасканный прием: не художественно. Этот ярлык обычно безапелляционно навешивается на произведение неугодного критику автора только потому, что автор этот — «чужой». На привычное местечковое зубоскальство в стиле А. Берзер и 3. Паперного я не обратил внимания, тем более что в ответ на выпад Грампа и Гуревича получил с десяток доброжелательных читательских писем.

Как вдруг… словно гром среди ясного неба, хлынул буквально шквал изничтожающей критики на роман-памфлет «Тля». Собственно, неожиданным для меня было то, что первым в этом хоре прозвучал «Голос Израиля», объявивший всему миру о том, что в СССР впервые вышел «антисемитский» роман. Я знал, что ярлык «антисемита», как правило, приклеивают тому, кто неодобрительно или непочтительно отзывается о сионизме. В те годы о сионизме у нас говорили шепотом. Произносить это слово вслух было небезопасно, как и слово «еврей» во времена Бухарина. Но в «Тле» нет слова «сионизм», как и нет слова «еврей». А литературный персонаж художник Яков Канцель — человек положительный во всех отношениях. Самый же отрицательный персонаж — критик-искусствовед носит двойную фамилию — Иванов-Петренко Осип Давыдович. Между прочим, в первом варианте романа у этого типа фамилия была Гершман. Но Иван Яковлевич Васильев, директор издательства «Молодая гвардия», которому я первоначально предложил рукопись, положительно отозвавшись о романе, посоветовал заменить эту фамилию русской. На мой наивный вопрос «зачем?» он — опытный издатель — ответил:

— Нельзя отрицательным делать еврея. Евреев, как и водки, плохих не бывает. Они бывают либо хорошие, либо отличные. Ты этим Гершманом накличешь на свою, да и на мою голову такую беду, которая тебе и не снилась. Не спорь и меняй на типичную русскую фамилию. Например, Иванов.

— Хорошо, — согласился я. — Пусть будет Иванов-Петренко.

Но замена фамилии не спасла роман от разгрома, а меня — от массированной травли, циничной, по-библейски жестокой. Казалось, не было в стране печатного органа, который бы не счел своим долгом ужалить автора, увешанного ярлыками «антисемит», «черносотенец», «фашист» и т. п. Каждый старался уязвить побольней, оскорбить, растоптать, уничтожить. Особенно изощрялись «Литгазета» и «Огонек». Экзекуцию санкционировали сидящие на партийном Олимпе сионисты, ну а в литературных палачах советская просионистская пресса и литературная критика никогда не испытывали недостатка. Клеймили меня и на разных идеологических сборищах, подсылали анонимки с угрозами типа: «Подохнешь под забором».

Скажу откровенно: эта организованная, хорошо спланированная травля не сломила меня. Помог совершенно неожиданный как для меня, так и для моих хулителей оборот событий. В мой адрес через издательство «Советская Россия», выпустившее в свет «Тлю», со всех концов страны хлынул поток читательских писем — теплых, восторженных, благодарственных. Меня радовало, что люди, мои соотечественники, правильно поняли замысел автора, что роман открыл им глаза на многое, о чем они интуитивно догадывались. Вот из Киева семья Чумаченко писала: «В «Тле» Вы глубоко затронули давно волнующую всех честных людей тему, которую как-то умудряются обходить маститые писатели нашей страны. Тля — это наше национальное бедствие, наш позор, наша трагедия. Подобные тли стремятся порушить все живое, все здоровое… Они развращают нравы, вносят бедлам в нашу культуру и в наш быт». Москвич полковник Б. Морозов писал в «Советскую Россию»: «Большое дело сделал автор и вы, издатели. Роман — сильнейший удар по юродствующим в искусстве проходимцам, дельцам, для которых нет ничего святого: Родины, народа; для них деньги дороже чести и совести».

И. Павилавичюте из Вильнюса писала: «Много думаю, анализирую, но пока выхода не нахожу. Ведь перед нами враг очень хитрый, коварный, хорошо организованный (в мировом масштабе!), имеющий в своем распоряжении хорошую материальную базу». Из Нижнего Новгорода А. Еременко: «Читая Ваш роман «Тля», испытываешь и радостную гордость, что слышишь наконец-то смелый, мужественный голос писателя-гражданина, и чувство стыда за многих и многих наших писателей, с мотыльковой легкостью порхающих над жизнью».

Многие читатели советовали не обращать внимания на продажных критиков. Ветеран войны Г. Валиуллин сообщал: «Уважаемый товарищ Шевцов. Мои сослуживцы читают нарасхват «Тлю», и всем она нравится… Прочел статьи в «Юности» и «Комсомолке». Какой-то детский лепет. Не подавайтесь укусам слепней, не принимайте всю эту стряпню близко к сердцу».

Я старался следовать доброжелательным советам читателей. Я помнил слова Достоевского: «Меня всегда поддерживала не критика, а публика…» (Ведь, называл же критик Г. Елисеев роман «Преступление и наказание» самым тупым и позорным измышлением, сочинением самым жалким»). Помнил я и горькие слова Алексея Толстого: «Сколько примеров, когда большой художник был затравлен и не воспринят. Сколько примеров, когда бездарность возводилась в гении». Помнил я и слова А. И. Куприна о том, что «наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца». (Как современно звучат эти слова сегодня!).

Конечно, любая травля, особенно изощренная, «перекрывает кислород» писателю, лишает возможности печататься и издаваться. В самый разгар поднятой вокруг «Тли» шумихи в Военном издательстве готовились к выходу в одной книге два моих романа: «Семя грядущего» и «Среди долины ровные». Романы о войне. И мои недруги предприняли попытку не допустить издания этой книги. Тогдашний главный редактор Воениздата А. Маринов, впрочем, никогда не скрывавший своих просионистских симпатий, собрал совещание сотрудников издательства, на котором заявил, что вчера у него был писатель Лев Никулин, только что возвратившийся из Парижа. И этот Лев с волнением и тревогой поведал, что французские коммунисты, обеспокоены изданием в СССР романа «Тля». Реакционного, черносотенного, фашистского — ни больше, ни меньше.