Юрий Власов - Временщики

Ничем не отличались приобретения одежды, обуви, мебели и автомашин.

С конца 1970-х годов попытались нормировать продажу продуктов: не более 1 кг крупы на руки, не более одной курицы на руки и т.д. Это вынуждало людей по нескольку раз становиться в одни и те же очереди. Население подмосковных сёл и даже дальних городов автобусами наезжало в Москву за колбасой, маслом, крупами... Если ещё Москву и Ленинград как-то снабжали, то вся остальная страна переходила на "подножный" корм, то бишь самообеспечение роднёй из деревень, подсобным хозяйством и разного рода хитроумными сделками по образцу "ты мне - я тебе". И что бросалось в глаза: люди стали заметно больше пить.

Становилось хуже и хуже. Это коренным образом подрывало веру в партию и советскую власть вообще. Запад всё более мнился раем для советских людей, которых держали за стальной изгородью, не пуская за границу, кроме отдельных табунков в туристических группках.

При всём том обеспечение и положение правящей бюрократии делалось всё более разнообразным и богатым, а главное по очень низким, по сути, копеечным ценам. То же самое относилось и к её медицинскому обслуживанию и местам отдыха. Партийная и советская бюрократия явно обособлялись. Это вызывало озлобление. Набирало обороты разложение общества.

Память недолговечна. Мы забыли, что демократическому апокалипсису предшествовал малый апокалипсис социализма, созданного в семнадцатом по сионистско-масонским образцам.

Приведу отдельные записи из своих дневников разных лет. Таких записей много. По тем годам они ничего особенного и не представляли.

Из дневниковой записи, апрель 1978 года.

"...Две недели нельзя купить масла: или вовсе нет, или громадные очереди.

В магазине нечто невообразимое, но уже ставшее обыденным за последние полтора десятка лет.

Кассирша - на очередь: "Взбесились люди!"

Кто-то: "А как не взбеситься, готовить и есть надо..."

Кто-то: "Это Франция, Англия и Германия отказали нам в поставках..."

Кто-то: "А мы, выходит, не можем без них прожить? Не повезут хлеба, масла, мяса - и мы загнёмся?.."

Кто-то: "Партия приняла продовольственную программу, столько о ней по телевизору..."

Кто-то: "Очередь... почему стоим? О, чёрт, не ползём-не лезем..."

Кто-то: "Социалистическая плановая экономика..."

Кто-то: "Да все продукты на пайки "шишкам" расходятся..."

Кто-то, очень тихо, почти в ухо мне: "Сажать надо за такие разговоры..."

Здесь все знают, как и вообще в стране, что магазины, в которые наведываются иностранцы, всегда снабжаются лучше..."

Из дневниковой записи, сентябрь 1980 года (вскоре после Олимпийских игр):

"Всё здесь удивительно! - простуженно прикашливая, рассуждает женщина. Зачем я, инженер-строитель, должна знать и ублажать разными подарками мясника?.. А купи без него мяса!.. Мне нужна операция, а у кого делать? Опять тащи взятку. Сил уже нет..."

Ей лет сорок, она стоит у входа в магазин. Длинная обтянутная книзу тёмнокрасная кофта застёгнута на все пуговицы. Через плечо обтрёпанная сумка. Всё это она рассказывает, пожилому человеку в кепке.

Мужчина говорит: "Не ходите в овощной, картошка гнилая, ругань..."

Из дневниковой записи, июнь 1983 года:

"Постельное бельё не купишь ни за какие деньги, - жалуется старик.

Его спутник говорит: "У меня знакомый - йог. Спит на досках и без подушки".

"Тебе всё смешочки, а у меня сын женится. Где постель достать?"

Из дневниковой записи, ноябрь 1985 года.

"...В воскресенье в сквере почти никого нет. Бреду по снегу, занятый размышлениями о рукописи: никак не даётся новая глава. И вообще не нравится вся работа, что-то не так, хотя я без пощады к себе погоняю эти серые лошади будни... Слышу тонкий дребезжащий голосок и прихожу в себя. Старуха в чёрном пальтишке до пят спрашивает:

- Картошка есть в магазине?

- Не знаю, - я пожимаю плечами, - Я с почты.

Неожиданно хрипловатый мужской бас за спиной отвечает:

- Есть картошка, но очередь человек на сто.

В глазах старухи встаёт ужас, но она бредёт туда, в очередь".

Из дневниковой записи, август 1986-го :

"В булочной меня поразил необычный гвалт и суета. Смотрю в угол, где люди, перегибаясь один через другого, хватают из ящика пакеты. Подхожу: это овсяное печенье. Его набирают впрок, жадно, проворно.

Беру два пакета и проталкиваюсь к концу очереди. Вокруг душно, черно, чадно. Когда подходит очередь, слышу как невзрачная женщина в халате кричит: "Тише! Раздухарились!" - и ворчливо замечает кассирше: - Больше я это печенье завозить не стану. Обойдутся!"

Она в таком грязном халате, будто только сейчас из окопов.

Из-за стойки её незаметно, по заду облапывает грузчик, приговаривая: "Бабы сеют, бабы жнут - мужики учёт ведут".

Петроний Арбитр писал в "Сатириконе": "...поневоле приходится бесноваться среди бесноватых"*.

* Арбитр Петроний. Сатирикон. - М-Лд.: Госиздат, 1924. С. 43.

Петроний Арбитр - римский писатель, был обречён на смерть императором Нероном.

С семнадцатого зачернели безбрежные "хвосты".

Помню, голодный 1946 год - первый послевоенный год. Я уже был в Саратове в 6-й роте Суворовского военного училища. Мы каждое утро в шесть строем выходили за ворота училища для получасовой прогулки-зарядки: часть быстрым шагом, часть рысью - и всё по обледенелым булыжным мостовым (город почти не чистили, да и машин таких не было). Темень непроглядная. В окнах реденькие огни. Народ был выбит на фронте и ещё не успел заместиться детьми и пришлым деревенским людом. Кое-где вьюга мотает одинокие фонари. Снег воет, метёт по самой земле. И почти неразличимые полукилометровые очереди: чёрные безмолвные ленты людей перед хлебными магазинами - только чтобы отоварить карточки, не купить вдосталь, а отоварить свои 300 граммов черняшки; белого хлеба не было и в помине, как и других продуктов... В ту зиму от бесхлебья умерли сотни тысяч людей на Кубани и по югу России...

В послевоенных очередях люди верили: лучше будет. И стало ведь лучше.

А потом... потом в 1960-1980-е смотришь, бывало, на такую очередь - и, ей-Богу, жить не хочется. Опять! И до каких пор! С 1960-х завелись "короли"-мясники, "знакомые продавщицы из промтоварного" - подлинные хозяева жизни. Уже ничто не значили твоё образование и честный труд. Вся жизнь заелозила, поехала вкривь и вкось - по "блату". Жизнь прибирали к рукам спекулянты, фарцовщики, всякие оборотистые личности... Это были начатки будущего "рыночного" общества.

И весь накал жизни с семнадцатого - насколько нервов и сил может хватить? С 1960-х годов явно стало не хватать. Люди стали с надеждой и завистью поглядывать на другую жизнь, что за самым дальним небосклоном.

От такой вечно натянутой жизни люди черствели. Я всё менее узнавал их. Война развила в народе необыкновенное братство (ещё бы, выживи в тех условиях!), а тут на моих глазах жизнь расползалась на какую-то грязную блатёжную рвань, на допущенных к благам и недопущенных. Я вдруг узнал, что в армии завелась какая-то "дедовщина", о которой мы, офицеры, тридцатых, сороковых и пятидесятых годов и представления иметь не имели: отношения строились на товариществе, на одном общем чувстве братстве. Всё общее: "котёл", кусок хлеба, наряды, невзгоды, риск - умри, но прикрой друга, а друзьями были все, кто носил солдатскую робу...