Лев Шильник - Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции

Алистер Харди предложил свою теорию на суд почтеннейшей публики более 50 лет назад, и сегодня большинство специалистов относятся к ней довольно скептически. Беда в том, что в распоряжении ученых нет ни одного материального свидетельства, указывающего на полуводный образ жизни австралопитеков, а последние, как мы знаем, почти единодушно признаются древнейшими предками человека. Едва ли не все африканские окаменелости, извлеченные на свет божий за последние полвека, были найдены к востоку от зоны рифтогенеза, очень далеко от морского побережья. Но кто сказал, что alma mater <���Буквально: кормящая мать (лат.) — Ред.> первых гоминид должен быть непременно материковый шельф Индийского океана? С точно таким же успехом на роль инкубатора древних людей может претендовать цепочка великих восточноафриканских озер, протянувшихся с севера на юг на десятки и сотни километров. Будем надеяться, что новые археологические находки позволят со временем как-то прояснить ситуацию.

При всех своих недостатках гипотеза Харди весьма убедительно объясняет некоторые странности нашей с вами физиологии, хотя бы врожденный плавательный рефлекс. А от кого, спрашивается, мы могли унаследовать эту программу, если все без исключения приматы смертельно боятся воды? Версию Харди можно принять и не целиком, а подвергнуть своеобразному усекновению, допустив на минуту, что полуводное существование возникло не в глубокой древности, а на стадии формирования Homo sapiens — анатомически современных людей. Будет обидно, если гипотезу Харди спишут в архив: в ней угадывается некое благородное безумие. Надо бы не спешить, а подождать новых открытий.

Итак, мы вынуждены констатировать, что проблема генезиса бипедии отнюдь не столь проста, как это представляется на первый взгляд.

Ничуть не лучше обстоит дело и с орудийной деятельностью древнейших гоминид, ибо мы не можем с уверенностью сказать, в какой мере они подходили к изготовлению орудий творчески, а в какой — следовали врожденной видовой программе. Конечно, рубила эректуса несколько отличаются от грубо оббитых галек человека умелого, но все же эти отличия не столь велики, чтобы всерьез говорить о глубоком технологическом прорыве. Вплоть до верхнепалеолитической революции, когда люди современного типа превратили технику обработки камня в высокое искусство, каменная индустрия наших предков отмечена печатью поразительного, чудовищного консерватизма. Если сравнить олдувайские гальки и рубила прямоходящего человека с изделиями классических неандертальцев, населявших Европу свыше 50 тысяч лет назад, то заметить сколько-нибудь ощутимый прогресс (особенно непрофессионалу) будет весьма и весьма непросто. А ведь габилисов и неандертальцев разделяет целая геологическая эпоха — никак не менее 2,5 миллиона лет. Как могло получиться, что изменения ползли с черепашьей скоростью и только около 40 тысяч лет назад произошел технологический взрыв? Не наводит ли это на мысль, что и Homo habilis, и Homo erectus, и даже неандерталец изготавливали свои орудия не сознательно, не творчески, а подчиняясь инстинктивной программе?

Вопросы и в самом деле очень сложные, поэтому более подробно мы рассмотрим их в следующей главе, когда речь пойдет о неандертальском человеке. Здесь же отметим только, что умение манипулировать с предметами отнюдь не является исключительной заслугой нашего с вами вида. Многие животные вообще, и человекообразные обезьяны в частности, широко используют орудия в своей повседневной деятельности. Поэтому сегодня антропологи полагают, что отличительной чертой человека следует считать изготовление и применение каменных орудий. Грань весьма зыбкая, особенно когда поближе познакомишься с крайне примитивной технологией Homo habilis. Птицы и млекопитающие зачастую проявляют ничуть не меньше смекалки. Например, африканский стервятник разбивает прочную скорлупу страусиного яйца, метко бросая в него камень, а вот калан (морская выдра), наоборот, использует плоский камень как наковальню. Наловив придонных моллюсков и прихватив камень соответствующей формы, он поднимается на поверхность, ложится на спину, устанавливает камень у себя на груди и разбивает об него твердые раковины.

Иногда врожденные инстинктивные программы отличаются исключительной сложностью. Послушаем В.Р. Дольника.

«Обитающие в Южной и Юго-Восточной Азии маленькие птички портнихи при постройке гнезда сшивают между собой края нескольких листьев. Делают они это при помощи ниток, изготовленных из растительного волокна. Концы волокон аккуратно завязывают узелком… Кстати, африканские ткачики, строя гнезда из растительных волокон, завязывают их несколькими типами сложных узлов, причем точно такими же, какими пользуются швеи и моряки.

Такую же по сложности работу проделывают и совсем крошечные африканские муравьи-ткачи, причем работают коллективно. Сначала они, сцепившись в живые цепочки, постепенно стягивают вместе края двух листьев. Затем их сестры берут в челюсти личинок и выдавливают из них клейкую жидкость, застывающую в нить. Орудуя этими «тюбиками», муравьи аккуратным зигзагообразным швом скрепляют листья».

Как мы видим, для создания сложных форм поведения природе даже не требуется большой мозг. Между прочим, научившийся обтачивать гальку Homo habilis тоже был не намного мозговитее своего австралопитекового предка. Одним словом, если рассматривать человека умелого исключительно с точки зрения орудийной деятельности, то его можно считать обыкновенной человекообразной обезьяной, оббивавшей камни на основе инстинктивной программы. Сейчас с этим соглашаются не только зоологи, но и многие антропологи, не любящие попусту философствовать. Разумеется, вполне вероятно, что в других областях габилис проявлял много больше интеллекта, но об этом мы, к сожалению, ничего сказать не можем.

Таким образом, орудийная деятельность — весьма ненадежный критерий для разграничения инстинктивного и разумного поведения, да и прямохождение, как мы выяснили, возникло в незапамятные времена, когда человек еще не выделился из животного мира. В таком случае, какой инструмент нам следует применить, чтобы безошибочно отделить зерна от плевел? Вопрос этот отнюдь не праздный и носит в антропологической литературе название проблемы грани. Если с головастым эректусом все более или менее ясно (несмотря на кучу архаических черт, он все-таки почти человек), то его предок Homo habilis, практически ничем не отличающийся от умной человекообразной обезьяны, — самый настоящий камень преткновения. По какому ведомству его числить? Где кончается обезьяна и начинается человек?

Этот очень трудный вопрос, конечно же, далеко выходит за рамки палеоантропологии и может быть сведен, по сути дела, к старой как мир проблеме «что есть человек». Философы бьются над ним много веков, и нельзя сказать, чтобы сильно преуспели на этом поприще. Платон, как известно, в свое время определил человека предельно просто — двуногое без перьев. Тогда Диоген Синопский (тот самый, что жил в бочке и публично онанировал на афинских площадях) принес ему ощипанного петуха и заявил: «Вот человек!» Некоторые полагали, что человека от животного отличает наличие религиозного духа. А вот изобретатель громоотвода и рационалист до мозга костей Бенджамин Франклин считал, что человек — это животное, создающее орудия труда.