Газета Завтра - Газета Завтра 271 (6 1999)

Затем все быстро сели по машинам — и домой, где уже и нарезались в тот вечер. И когда Коржаков раздевал Ельцина и клал в кровать, тот в пьяном, как еще подумалось слуге, бреду все что-то нес про танки и броневики, пытаясь выбросить ладонь вперед — но вылетал кулак, и все бедному мемуаристу в морду.

А на другое утро, 19 августа, и оказалось, что был тот бред не бред. Три дня затем, вместо уже трех лет, как всем известно, голыми руками против танков воевали, на четвертый победило волшебство. Одну пятую скостили до одной шестой — и Ельцин на ней полным властелином стал.

И рыбка уж ему бессменно служит, выручает всюду. Какая-нибудь там Чечня или расстрел парламента, или иная кровь, типа хмельной мочи, случится — вся пресса уже извопится: амба, неминуемый провал! Ан нет — всегда в итоге триумф ельциновской демократии! И вроде делает все мимо, не туда — но словно само пространство искривляется и в точку бьет. Уже кровищи больше всех тиранов прошлого пролил, уже и та одна шестая эпидемиями, голодом, разбоем тает на глазах — а все ему альтернативы нет!

Но уж и он ту рыбку, свет-валдайку, холит, как зеницу ока бережет, не щадя ни казны, ни чего прочего. Ей на пирах кумиры публики хвалы поют; в ее честь храмы возрождаются, спеша наперебой золотом маковок, как встарь досрочной посевной, откозырять. И если с редкого уж самолета, что долетит до середины страны без аварии, смотреть — вся Русь покрылась этой золотой, среди дырявых хижин, чешуей.

А уж охрану по Валдаю навели — никаким тоже тиранам прошлого не снилось. Головорезы из элитных сплошь подразделений — и чуть не впритирку по периметру стоят. Ради чего пришлось, конечно, армию и погранслужбу оголить. Но коль уж рыбка завелась в пределах внутренних — нет смысла на каких-то дальних и все больше спорных шельфах сторожить.

Хотел из ревности на это что-то вякнуть Коржаков — окруженный уже новой свитой Ельцин и согнал его враз со двора. Но так как старые связи — неистребимые, как сама русская душа, у экс-слуги все же остались, вот что он смог дальше разузнать.

ПРИПЛЫВАЕТ, ЗНАЧИТ, КАК-ТОЕльцин к рыбке, а та ему и говорит: “Вот, кстати, тут одна платежка для тебя”, — и хлюсть ее на борт казанки плавником. Ельцин как глянул — у него глаза на лоб и вылезли: “Ты охренела? Кто ж тебе такую, понимаешь, контрибуцию заплатит?” А та: “Не говори! Охочих много, мало избранных. А выборы, ить демократия, они всегда, как танки, на носу. Смекаешь?”.

Повесил тут рыбак, уже другого рыбака предчувствуя издалека, свой сизый нос. Все понял он — и молвит: “Не я, выходит, тебя приловил, а вовсе ты меня на золотой крючок поймала!” А та еще с такой издевкой, как передает не без злорадства Коржаков: “Да ты не дергайся, нутро побереги, чай, не казенное!”

И вот пошла в стране такая пьянка, что зарезали и съели с голода последний огурец. А что против поганых чар поделаешь? Да ничего! Уже и детям комбикорма нету — а все соки только выжимают в мотыля да в мотыля! И стал этот мотыль, который рыбка, не переводя дыхания, все жрет и жрет, всему кумир и голова. Кто присосался к нему — еще и дышит; вокруг него и мастера культуры, и все криминальные разборки, горы трупов — в общем, сама жизнь. И гонят его, бриллиантовый, рубиновый, кровь так и сочится, через всю страну до разожравшейся уже до какого-то лохнесского чудовища валдайской гидры.

Не думал Ельцин, все же нет-нет мня себя спасителем Отечества от еще худшего прохвоста, что до того дойдет — уже не он, когда захочет, едет к ней, а она, когда заблагорассудится, его к себе зовет. И он сидит в кусте, указанном когда-то Коржакову, день, другой, удильник взяв, чтобы от свиты не так стыдно было, ждет приема. А кликнет его это чудо, оказавшееся, как неподдельно сокрушается сказитель, настоящим юдом, — по матери все и в порядке приказном: “Назначь такого-то на пост такой-то, твою мать!” Так он же, только заикнется Ельцин, гражданин совсем другой страны, Израиля, к примеру. А та: “Молчать! Не рассуждать, а исполнять, твою мать!” И он страдает про себя, конечно, страшно, а куда деваться — исполняет.

Втайне надеялся еще, что либо эта тварь уже нажрется наконец, либо вовсе с пережору лопнет. Но та через свое жерло, ставшее ужасом и черной дырой каждого бюджета, давай добычу обращать в недвижимость — и все больше по окрестностям Рублевского шоссе. Где у нее на подставные рыла и родню поперли, как грибы из-под земли, дворцы — куда там старый Ельцин на берегу Исети! И едешь трассой, панорама открывается: бюджет налево — за тот год; бюджет направо — за другой.

Ну и режим там тоже будь здоров. Шакалы в масках — то ли люди, то ли нет, вдоль всей дороги: шаг в сторону — стреляют сразу, динамитом разрывают на куски. И журналистов любопытных, правоохранителей, не взявших сразу в толк, там жутко полегло — пока, наконец, в толк не взяли.

И ВОТ, ЗНАЧИТ,терпел Ельцин, терпел все это долго — но и его могучему терпению пришел конец. Взыграл в нем старый, еще партноменклатурный, гордый дух — и он затаил его до очередного вызова с Валдая.

Клич поступает, прихватил он кой-чего с собой — и туда. Засел в кусте, даже удильником махать не стал, только своей минуты ждет. И вот — зовут. Достал он перво-наперво из-под полы чекушку, опрокинул для отваги — и за весла. Доплыл до рыбины — а она, как свинья в ванной, разлеглась через весь плес, куражится, очередную пакость вымышляет. Но не успела раскрыть пасть — Ельцин восстал во весь свой богатырский рост, да как заорет: “Молчать! Не верещать! Я тебе покажу, ротан поганый, кузькину мать!”

Все замерло окрест — вот настоящий-то прорезался кормилец наконец! А он из-под другой полы выхватывает боевой заряд — родная оборонка, все же не добитая вконец, снабдила. И прежде, чем рвануть чеку, еще на всякий случай осенил себя по-православному крестом, глядит — а гидры-то и нет. Что за мираж? И вдруг под самым бортом лодки замечает что-то. Нагнулся — а то рыбка, мигом обратясь в свое былое, тьфу, кверх брюхом плавает и уже даже чуть пованивает. Пес знает, то ли ее с голосища гидравлический удар хватил, то ли крестное знамение свое сделало, то ли со страха просто окочурилась. Только уже не нужен оказался и боеприпас.

Тут Ельцин с радости, еще и не закусывал, пустился прямо по дну казанки в пляс. Да посудинка-то старая, давно не чиненная, все судоверфи уж кой год стоят. Днище сейчас под ним и треснуло — и он, больше не защищенный рыбьей чарой, ушел прямо на дно.

Зато народ, узнав о двойном сразу избавлении, ликовал страшно — и как ни пинали утопшего газетчики и мастера культуры, ибо таков их хлеб — все ему, по русскому обычаю, ради Христа простил. А Наине Иосифовне, чтобы не горюнилась, всем миром поднесли корыто золотое — стирай себе внучатам, сносу нет.