Газета День Литературы - Газета День Литературы # 100 (2004 12)

Стихотворец мог быть счастлив.

Поэт — нет.

Финальный аккорд его лирики — осмысление пройденного пути: "от большого пути в стороне", которым в давние, ранние годы прошел "по самому краю родимой земли", до мольбы к России в зрелые годы: "научи меня, Россия… под выстрелы степные подходить сторонкой" — и до поздней горькой догадки: "сам себя потерял я в России".

Всю жизнь отсчитывал от звезд, мыслил мелодиями небесных светил. Обернулся: "Из всего земного широпотреба только дудку мне и принесли: мало взял я у земли для неба, больше взял у неба для земли".

Дом мечтал построить — мимо дома пробрел. Куда прибился? В муравьиное царство Кощея? Под кусток, что под осиной:

То ли в песне достоинство наше,

То ли в братстве с землей, то ли в смерти самой.

Кривды-матушки голос монаший

Зазвучит за спиной и пройдет стороной.

Влага, символизировавшая жизнь и силу, оборачивается промозглой стужей. "Я случайный прохожий под холодным дождем" — это написано в теплом Тбилиси в 1945-м счастливом году.

Десять лет спустя, в оттепельном 1956-м: "В четверть шума я слышал, вполсвета я видел".

Еще шесть лет спустя — при первом настоящем выходе стихов в свет: "Я полужил и… сам себя прошляпил".

И еще два десятка лет спустя, уже в начале 80-х: "Я — никуда — ниоткуда…" — это чуть не единственное новое стихотворение в итоговом сборнике: "От старости до юности", — сплошь составленном из стихов 30-х—40-х годов. И среди них:

Я поднял винтовку и выстрелил в пену,

И встала река во весь рост предо мной,

И камни пошли на отвесную стену,

И рыба хлестала в пыли водяной.

Выстрел в пену — заклятье абсурда абсурдом? Из пены вообще-то рождаются богини. Но пена, сбегая, обнажает суть. Как справиться с этим? Отчаяние, воплощенное в слова, уже преодоление отчаяния. Напыление смысла "по всей поверхности стиха", есть уже концентрация смысла. Стороны драмы не уравниваются, они вглядываются друг в друга. "У русской песни есть обычай по капле брать у крови в долг".

Кровь вытекает — смысл возвращается. Смысл возвращается — кровь вытекает.

Пляшет перед звездами звезда,

Пляшет колокольчиком вода,

Пляшет шмель и в дудочку дудит,

Пляшет перед скинией Давид.

Плачет птица об одном крыле,

Плачет погорелец на золе,

Плачет мать над люлькою пустой,

Плачет крепкий камень под пятой.

Внук (Михаил Тарковский — сын Марины Арсеньевны) зафиксировал (в письме Валентину Курбатову) последние встречи:

"Помню дедушку сидящим в уже старческой вековой полудреме с какой-нибудь книгой в руке. И как каждый час заходили люди, от которых он так устал за всю жизнь, что и сказать нельзя. Так и жил он на выставке, а раз жена его Татьяна Алексеевна говорит: расскажи, мол, Мише про Сологуба (он с ним встречался в юности). И он попытался рассказать, а потом затрясся от рыданий.

А до этого, когда я еще школьником был, мы гуляли с ним, и он все время шутил, играл в перевертыши и всякие штуки вроде "Кулочная-бандитерская", всякие смешные стихи читал-сочинял.

В общем, загадочный человек был и беззащитный..."

Будут гости — не подай и вида,

Что ушли отсюда навсегда:

Все уйдут — останется обида,

Всё пройдет — останется беда.

***

Ну, что там было? Что кружило так?

Что пело так тончайшими стихами?

И волны удивлённые стихали,

И камешки прибрежные ласкали

Усталый лунный свет своим теплом.

Что было с нами в лунном свете том?..

***

Растекаюсь по древу и цвету,

По траве и росинке на ней.

Растекаюсь и таю под светом

Твоих нежных и страстных лучей.

Моё солнце — светило ночное —

Раскаляешь собой добела.

И вплавляясь в пространство иное,

Как песчинка, слаба и мала,

Перестав быть самою собою

И почти примирившись с судьбою,

Вдруг взрываюсь сверхновой звездою,

Чтоб коснуться тебя, уходя...

***

Неистовство, забитое в строку,

Как резвый, в стадо загнанный ягнёнок,

Всё буйствует и ножкой на скаку

О ножку бьёт. И голосочек звонок,

Но тесная прострация стиха

Его смиряет — тише, тише, тише...

И вот уже стареюще глуха

Дождём шуршащим — боль его — по крыше.

***

Озвученные каплями дождя,

Бесшумные шаги струятся слепо

И формируют ожиданья слепок,

Не прикасаясь, мимо проходя.

И разнося встревоженные волны

Угаснувшей в бессилье тишины.

Терпеньем ожиданье полно.

И миражи достоинства полны.

НЕЖНОСТЬ

Застывшее в поленьях древо

Свой источает аромат.

И звёзды — сверху, справа, слева —

Дыханье благости струят.

Покой и тишь в подлунном мире.

Все катаклизмы до утра,

Часа на три или четыре

Зависли в коме. Спать пора...

Собачье сонное смятенье

Вновь освещает путь назад.

Луны угаснувшей затменье —

Как очищенья листопад.

Спадают тяжко горечь, пытки

Молчанием достичь глубин,

Где заиграют солнцем слитки

Грядущей нежности вершин.

Всё ей, всесильной и всевластной,

Под ноги брошено давно.

И мраком, тяжким и прекрасным,

Пресыщенно горит окно.

***

В переходе подземном Арбата

Бьётся музыка грудью о гулкие камни моста.

Раствориться б и выпасть, мечтает душа виновато, —

Выпасть в вечность...

Куда уж скромнее мечта.

***

Какая вязь

И музыка какая

В чужих стихах!

Какие переливы,

Созвучные журчанию ручья

И трепетанью ивы

Тончайших пальчиков.

Кто дирижёр сей музыки?

И чья истонченной души

Блеснула партитура?

И, растворив окаменевший плен,

Измяв беззнаковость

И беззаконье звуков

Чужих речей,

Рванулась вверх —

Чистейшая натура, —

Совпав мелодией

Прелюдий и теней,

И соучастьем счастья...

***

"Я — раб."

Что ж, милый,

Я тогда — раба рабыня.

Звонко имя

Теперь моё.

Раскатисто и просто.

Рабовладелец наш,

Скупивший остров

За бусины и злачное питьё,

Вряд ли захочет имя знать моё.

Да и твоё.

Зачем ему нытьё

Ограбленных...

"Я — раб

Идеи, Времени и Силы."

Прости, мой милый.

Вот теперь — раба рабыня.

Грозно имя —

С твоим моё.

Раскатисто и остро.

Рабовладелец наш,

Не сдавший остров

За бусины и злачное питьё,

Пусть пользует его на остриё

Стрелы

И на литьё

Стены

Той крепости, где мы осаждены,—

Но не сданы.

Cо времени публикации "Впрок", "Усомнившегося Макара" Андрея Платонова и "Поднятой целины" Шолохова советская литература молчала о трагическом положении крестьянства. Всё неимоверно сдавлено страхом, мёртвые молчат о мёртвых — и есть ли живой? Это был Твардовский. Он возвысился как советский поэт в трагическое время, но сам оказался сколком народной трагедии, а поэтому страдал правдой, будто узнавать её должен был о самом себе. Крестьянский сын, он помнил так о деревне. Отец его в 1931 году был признан "кулацким элементом", подвергнут раскулачиванию и высылке — а вместе с ним отправили на спецпоселение за Урал жену да шестерых детей. Константин Трифонович, один из братьев, вспоминал: "Постройки наши расхватали. Жилой дом перевезли в Белый Холм, как будто бы для учителей. А на самом месте, где мы жили, поставил себе избу председатель местного колхоза". Так закончилась жизнь крестьянской семьи, оставшейся без дома, земли, без всего родного. Твардовский покинул смоленскую деревеньку, в которой родился, ещё в 1928 году. Он переезжает в город, чтобы получить образование и войти в новую советскую жизнь.