Газета День Литературы - Газета День Литературы # 97 (2004 9)

"Раздвоение личности" — феномен, имеющий большую историю в большой литературе. Здесь бездонное пространство для размышления. И не в последнюю очередь из-за того, что уж очень хорош материал в романе. Но, увы, рамки статьи обязывают...

Феномен "раздвоения" так масштабно обкатывался в ХХ веке, что на этом узком смысловом пространстве, видимо, неизбежны пересечения разных творческих опытов, элементов схожести, переклички.

Весьма выразительно в этом смысле некоторое совпадение развязки романа со сценой убийства алжирца героем повести Альбера Камю "Посторонний". Удивительна схожесть психологических состояний героев с невольным, за пределами сознания, убийством. Но именно некоторая одинаковость внешних факторов, как это ни парадоксально прозвучит, полностью снимает упоминание о каком-либо заимствовании. Ибо органичные в своей художественной ткани обе сцены решают совершенно разные мировоззренческие задачи.

Герой Камю — посторонний, не желающий пребывать в социальной ауре общества и утверждающий себя внутренним самоощущением и самодостаточностью. Так, по мнению Камю, человек может противостоять абсурду жизни, ибо любая жизнь — это вообще абсурд.

Иван — тоже посторонний, но только в ауре хищного чистогана. Сам же Иван как личность — из другого мира, из русско-советской истории, планиды высокого замысла и антиабсурда, откуда он временно выброшен, но где живет его живая душа и сокровенные помыслы.

И, тем не менее, перекличка с Камю показалась мне любопытной прежде всего с точки зрения исследования самого романа.

Альбер Камю был, как известно, и философом, и все его литературные произведения всегда рассматривались в контексте его философских идей, главные из которых изложены в двух эссе: "Миф о Сизифе. Эссе об абсурде" и "Бунтующий человек".

Сделаем весьма важную оговорку. Идеи Камю об абсурде человеческого бытия, их претензии на универсальность и онтологичность малопродуктивны для русского самосознания, ибо в своем законченном виде они иронично-агрессивны по отношению к вере, в каком-то смысле аморальны и, что особенно важно для русского человека,— эти идеи не "сострадают", а являют собой типично западную рафинированную интеллигентщину в виде орнаментального блуждания ума. Поэтому мне показалось весьма плодотворным для аналитической работы с романом воспользоваться только малым, частичным совпадением абсурда нашей нынешней жизни с идеями "Мифа о Сизифе" (1941), написанного Камю во время фашистской оккупации Франции и во многом созвучного реализму периода нынешней либеральной оккупации в России. Иначе говоря, совпадения "Стамбульского зазывалы" с "Мифом о Сизифе" не мировоззренческие, а ситуационные: схожая историческая ситуация.

С учетом этой важной оговорки оказалось возможным использовать терминологию Камю: "абсурд — стоицизм — бунт" в соответствующей идейной связке. Эта "проекция" показалась мне достаточно убедительной для анализа романа Бушняка. Но в этой связи может возникнуть вопрос: а не заимствовал ли Бушняк идеи Камю? Вопрос, полагаю, абсолютно праздный. Как я пытался показать, роман Бушняка — совершенно органичное художественное произведение со своей, принципиально отличной от Камю и очень русской по сути идеей.

Но как бы там ни было, бунт героя в романе идет дальше. Он становится пророческим и уже истинно традиционным бунтом русского человека, преодолевшего высотой помыла абсурд жизни. Иван выстрелил и убил турка Сали. Однако весь пафос романа убеждает нас: Иван убивал не человека другой национальности, а угнетателя.

Строго говоря, такой итог закономерен — бунт, вызванный стоицизмом, с неизбежной логикой движется к борьбе решительной и бескомпромиссной. В этом проявляется, если угодно, русская философия освобождения, не блудливым умом писанная, а начертанная, как катехизис, драматической историей православно-советской России, искушаемой всегды тайным и явным врагом. Бунт в широком смысле — это историософия СВОБОДЫ России — борьбы с внешним и внутренним врагом.

Еще одна необходимая оговорка. Русофобы с каким-то особым усердием цитируют слова Пушкина о русском бунте, "бессмысленном и беспощадном", особо смакуя слово "бессмысленный". Ну, понятное дело, какой же смысл могут иметь "дикари без общечеловеческих ценностей", кроме страсти к разрушению? Мы имеем дело с банальной спекуляцией. Пушкин высказался о бунте после знакомства с историей восстания Пугачева. И в этой фразе, как и в любой пушкинской, всё мудро и просто: бунт бессмысленный, ибо обречен. До 1917-го именно так и было. При этом любой бунт всегда был принципиально осмысленным, что и составляет суть русского бунта, — люди не задумываются о конечной победе, их победа — в самом факте протеста, в осмысленном ощущении СВОБОДЫ от угнетения.

Иван убивает угнетателя. Всё, однако, не так просто в романе. Крайний драматизм сцены приводит, как было сказано, к раздвоению личности героя. Эффект этой сцены — в тончайшей модуляции двух психологичеких начал, в деликатном осязании смысла: выстрелил не Иван, сознающий и ответствующий, а его бунтующее, символическое бессознательное, ухнувшее в абсурдное пространство, как залп "Авроры". Иван — "не сознающий". А следовательно, не подсудный. В судебной медицине это квалифицируется как "состояние аффекта". Иными словами, угнетателя убила не личность, а, образно говоря, идея бунта и протеста. В романе эта сцена приобретает, таким образом, философское и пророческое звучание ОСВОБОЖДЕНИЯ.

События в романе, как помнит читатель, происходят на чрезвычайно узком пространстве обитания героев — маленькая часть припортового Стамбула.

И мне в этой связи вспоминаются наши литературные диспуты начала 80-х годов. Современная журналистская братия, по сути, подменившая собой литературную критику и замучившая пустопорожней болтовней, даже не подозревает, как истинно свободно и содержательно велись тогда литературные споры. Так вот, в одном из них шел разговор о том, может ли "в капле" отразиться весь мир, способен ли художник на такой дерзновенный шаг?

Роман Владимира Бушняка "Стамбульский зазывала", эхом откликаясь на славную и бурную литературную жизнь 80-х, дает повод думать, что "капля" истинно художественного может выразить если не всё, то что-то весьма существенное в бытии народа.

Неинтересно писать о новом романе Л.Улицкой, неинтересно читать его…

Критики услужливо находят в книге черты, представляющие автора талантливым романистом. Спорить или соглашаться с этим? С одной стороны, в романе достигнуто невиданное доселе совершенство, уже нет тех длиннот, штампов, пошлых метафор, которые были визитной карточкой ранней Л.Улицкой. С другой стороны, бросается в глаза повторение пройденного — в сюжетах, в психологии героев, в конструкции произведения. Она сама осознает эту вторичность: тонкий, убийственный яд скуки проникает в интонацию автора.