Газета День Литературы - Газета День Литературы # 83 (2004 7)

Воссоздать атмосферу иступленных дискуссий тех лет таким образом, чтобы они не утратили своей горячности, лихорадочной взвинченности, — непростая задача, и автор блестяще с нею справляется. Он развертывает сложнейшую, подробнейшую панораму оценок и точек зрения, по духу своему она полифонична. На бумаге полемика не теряет остроты, достоверности. По-видимому, в лице Дм. Быкова мы имеем тот тип художника, который как рыба в воде чувствует себя в живописании идейной борьбы, политических и философских концепций и полемики вокруг них. Если бы он задумал написать роман из жизни идей, разумеется, найдя для этого соответствующую форму, его достижения, вероятно, были бы впечатляющими. Зачатки подобного произведения мы видим и в "Орфографии", но поскольку жанровый замысел у автора другой, они остаются блестящим фрагментом, в значительной степени чужеродным повествованию в целом. В послесловии к роману он признается — а читателю это становится ясным задолго до финальной части романа, — что при написании им руководило желание "возродить традиции отечественного эпоса". Любителей иронии, уже растягивающих в улыбке губы, я разочарую. По прочтении "Орфографии" можно с уверенностью сказать, что автор обладает "романным дыханием", способностью выдержать длительные дистанции. Неоправданное в большинстве случаев многословие, бесчисленные повторы преодолеваются общим течением повествования, чувством времени, чутким авторским ощущением его медлительной непрерывной работы над всем и вся. Но это, пожалуй, единственная предпосылка для создания эпического произведения, которое на самом деле требует всеобъемлющих изобразительных возможностей, чего автор лишен.

Конечно, он очень образован в области литературы и прекрасно осведомлен об элементах, подобающих такому произведению. В частности, текст сплошь наполнен пейзажами, но они на общем фоне, и без того лоскутообразном, кажутся чужеродными заплатами, очень бледными притом, стертыми. Во-первых, пейзаж как литературный прием не всюду уместен, и в "Орфографии" чрезмерное увлечение им не продиктовано внутренней потребностью повествования. Во-вторых, описания природы всегда играют роль своеобразной лакмусовой бумажки в отношении языка писателя. В этом смысле они Дм. Быкова скорее компрометируют. Публицистически четкая сформулированность мысли — самая характерная и самая сильная сторона быковского слога — остается здесь невостребованной. Сами описания полны либо штампов, либо нарочитых искусственных красок.

Автор легко и метко обрисовывает характеры, наделяя их какой-то одной заметной психологической чертой. Благодаря этому они кажутся жизнеспособными, но не живыми, это характеры-схемы. К схемам быстро привыкаешь, но их быстро и забываешь. И когда иные персонажи всплывают по ходу романа в тех или иных ситуациях (как и подобает "эпическому произведению", и происходит это довольно часто), их новые поступки не связаны единой невидимой нитью живого характера. Поэтому они кажутся как бы другими людьми — чужими, на страницах книги случайно возникшими.

Любовная линия могла бы бесконечно обогатить роман эмоционально и событийно, по крайней мере, по-настоящему раскрыть характер главных героев, — увы, с самого начала не внушает доверия встреча, кое-как организованная автором, когда Ять в Крыму неожиданно встречает свою бывшую возлюбленную. Возникает новый виток в отношениях, где он в каждом шаге, в каждом слове скован и неестественен, она — столь же неестественно взбалмошна и развязна (в скобках замечу, что автор дал ей очень невыгодное для него самого имя — Таня). Расстаются они также нелепо и искусственно, как и встретились. Навязав героям кукольную любовь, никакой дополнительной человечности он не достиг, все только ослабил. Давно уже не приходилось читать о любви что-то по духу своему более антиэротическое.

В то же время тема изгнания, ухода, разрыва, связанная не с узко-личными отношениями, а с домом, страной, эпохой, довлеет над автором, ею вдохновлены страницы подлинно поэтические. Отъезд Ятя из Крыма, давка на симферопольском вокзале у единственного поезда в Петроград, смятение и злоба, охватившие его вместе с толпой при штурме поезда. Первая ночь в поезде, теснота и грязь, жажда. Остановка, чтобы набрать воды, — и какой-то незнакомый солдат протягивает Ятю ржавый чайник напиться. Во всех этих сценах нет ни единой фальшивой ноты, каждое слово на своем месте, все словно бы "прожито" автором...

Но основное, "финальное", впечатление по прочтении романа: отсутствие цельности, внутренней, — в замысле, и внешней, — в исполнении. Да, природная одаренность автора еще раз подтверждается, но это уже не оправдывает снисходительности в отношении конкретного сочинения. Если судить согласно Пушкину по тем законам, которые произведение над собою выстраивает, новый роман Дм. Быкова есть прикровенная неудача.

Начнем с литературного детектива. Два года назад, приехав в Москву из своего левантийского захолустья, я зашел в дружественную редакцию, где мой знакомец, предварительно выглянув в коридор и заперши двери, достал из ящика стола тонкую желтую книжку-памфлет в бумажном переплете. Меры предосторожности соответствовали ее внешнему самиздатскому виду, а на обложке стояло название: "Евреи в СССР и будущей России", и имя автора — Александр Солженицын. Издатель памфлета г. А. Сидорченко писал, что в его руки попала рукопись 1960-х годов, и он счел своим долгом предложить ее читателю, подверстав к ней заодно собственное сочинение. Мой знакомец подтвердил, что текст был и в самом деле написан без малого сорок лет назад молодым автором "Одного дня Ивана Денисовича" и передан им на хранение нескольким друзьям, с просьбой опубликовать, если преждевременная смерть помешает ему доработать манускрипт. Судьба хранила Александра Исаевича, и он исполнил давний замысел, опубликовав увесистый двухтомник под названием "200 лет вместе". Рукопись же, вместо того, чтобы мирно тлеть в сундуке на даче в Переделкино, вырвалась на свободу.

Я запоем прочел памфлет, и он восхитил меня своим пламенным горением и дерзостью мысли. Строки памфлета дышали страстью, как письмо князя Курбского — царю Иоанну; перо и неповторимый стиль автора "Архипелага" чувствовалось повсеместно, начиная с зачина: "Объемистый, острозубый, неухватистый камень, который и поднять нам как будто не по силам и не поднять — нельзя. Еще сегодня этот вопрос можно обходить. Еще и завтра с ним можно будет обтолкаться. Но я вижу, как послезавтра он возвергнется сам — и много свершится худого, если нам не обдумать ничего заранее". Солженицын пылко живописал те проявления еврейского национализма, с которыми он столкнулся. Для историка литературы в особенности интересными были страницы, посвященные давлению друзей-евреев, в частности Г. С. Померанца с супругой, на автора самиздатского "Круга Первого": они требовали у Солженицына сделать главного героя евреем, либо "вписать" другого героя: "Теперь, за меня мои творческие планы сметя, указали мне, что пора приниматься за роман, пьесу, или хотя бы рассказ "о благородном стойком смелом еврее"". Теленок бодался не только с дубом…