Газета День Литературы - Газета День Литературы # 84 (2004 8)

спасают от позора Кенигсберг,

английской авиацией обглоданный.

И ты встаешь. И знаешь, что с утра,

вновь сигарету у тебя стреляя,

сосед с лицом апостола Петра

поздравит по ошибке с Первым мая.

***

Последняя тяга раскуренной дури.

Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен.

Растоптан окурок. Пора, брат, пора.

Мы вышли и хлопнули дверью парадной.

Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,

спускаемся в черную яму двора.

Отдайте мне солнца отцветшую душу,

квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,

есть горькое пиво, а горечи нет.

Разбитая улица, радио хриплое,

а рядом - две местные девушки-хиппи,

гитара, оставленный кем-то букет.

В прическе цвели полумертвые розы.

По воздуху плыл разговор несерьезный.

Навстречу единственной в жизни весне

ты шла босиком по проспекту Победы,

дразнила прохожих, и целому свету

смеялась в лицо, позабыв обо мне.

Последних объятий рисунок печальный,

бухло и наркотики в сквере вокзальном —

всё это, как ты повторенья ни жди,

скрывают похлеще разлапистой тени

мазутом пропахшие воды забвения,

в которых весенние тонут дожди.

Библейская тьма в опустевшей квартире.

Я еду в троллейбусе номер "четыре".

Я вспомнил линялые джинсы твои,

глаза твои ясные, мир этот жлобский,

расхристанный голос с пластинки битловской,

поющий о гибели и о любви.

г.Калининград

Елена СОЙНИ. Над растаявшим льдом.— М.: Молодая Гвардия (серия "Золотой Жираф"), 2003, 204 с.,1000 экз.

ПРОЩАНИЕ С СОВЕТСКИМ ПАСПОРТОМ

...дубликатом бесценного груза.

В. Маяковский

Что за гарь,

а вокруг суета,

что за дым

от костра без поленьев —

здесь советские жгут паспорта

исторического поколения.

Их кидают в мешок —

полный чтоб!

Словно душат льняною бечевкой.

Чей-то взгляд промелькнет,

чей-то лоб,

с фотоснимка над подписью четкой.

Там я — русская,

там ты — карел,

он — грузин —

не скрывали мы расу.

Стал он "черным",

а ты "побелел" —

как зверей судят нас по окрасу.

Мы живем, но горит свод имен,

что с эпохой великой повенчан.

Искры взносятся с разных сторон,

расставаясь с землею навечно.

Этот груз я спасу от огня,

настрочу в оправданье записки...

В УВэДэ поглядят на меня

с пониманием все паспортистки.

Таким, вроде бы нетипичным для Елены Сойни стихотворением открывается сборник. Ее лирика — как правило, глубоко личная, интимная, с тем налетом филологичности, который у большинства современных авторов давно превратился в постмодернистский панцирь, за которым не слышно, бьется ли сердце, и не понять, есть ли оно вообще. При чтении произведений, вошедших в эту книгу, подобных вопросов даже возникнуть не может. И не потому даже, что многие поэтические формулы Елены Сойни, щедро рассыпанные в ее стихах, художественны в полном смысле этого слова ("Россия держится провинцией / И русской женщиной любой", "Меня, как ты заметил, провожали, / Никто не ждет с цветами впереди", "Пророков нет в Отечестве своем, / Но есть в своем Отечестве поэты" и т.д.). Подобные вопросы не возникают просто потому, что человек, написавший, например, такие строки:

Мы знали —

это безысходно,

мы знали —

не пройдет и дня,

как жизнь движением свободным

тебя отнимет у меня.

Мы знали —

время бессердечно,

и мир в бездушии велик.

Но мы любили,

что нам вечность,

когда у нас был этот миг, — совершенно очевидно, пишет только из сердца и никак не иначе.

Иной вопрос, что, в отличие, скажем, от тех же Ахматовой или Цветаевой, Елена Сойни не весь смысл своей жизни видит в поэтическом творчестве и не всю свою жизнь ему посвящает. Нет, ее сердце, похоже, отзывается стихами только на строго определенный круг душевных состояний: вина, печаль, тоска.

И сегодня, когда угар "демократических реформ" схлынул, оставив подавляющему большинству жителей России, а значит, и читателей, именно этот круг, поэзия Елены Сойни, ее негромкий, печальный и чистый голос, не могут остаться невостребованными, чему свидетельством — и данное издание.

Владимир ВИННИКОВ

СВЕРХЧЕЛОВЕЧИХА (САВАН РАСПИСНОЙ)

1.

Леночка была страсть как хороша. Шейпинговое тулово. Длинные бритые ножки в дорогих колготках — ни одной затяжки. Сапожки. Ясные глаза и кожа нежная. Коготки — так просто загляденье. МГИМО, театр и с мамой в Испанию.

Одногруппники любили Леночку хватать. А уж как глазами-то ели! Она буквально чувствовала, как их язычки скользят по ее стройному телу. Но — ни-ни до свадьбы. Даже девочкам нравилось Леночкино тело. Иногда, выпив кагора, они начинали мять ее упругую грудь и сновать пальчиками между ног. Леночке это не сильно нравилось — часто из-за этого колготки рвались, да и вообще не дело. Вот если бы мальчики… Но мама не велит.

Леночка была улыбчива и приветлива. Ее все любили — душа компании, походница и лыжница, школу — с золотой медалью и сессия без проблем. Умница-красавица, комсомолкой, правда, ей быть не пришлось, потому что пришел Горбачев. "Ах, Леночка, наша Леночка!" — радовались люди вокруг — и свои, и чужие. Чудо, а не девочка.

2.

Не бывает чудес без тайны. Да и женщина без тайны — банка консервная, открывай да ешь. Знакомые мальчики и девочки, не сговариваясь, представляли, как Леночка лежит вечером в постели, подставив тело лунному свету, как приходит к ней неведомый некто… А тетеньки и дяденьки радовали себя картиной такой — приходит домой эта радостная девочка и рыдает над книгой — Цветаевой там или Чеховым.

Тайна у Леночки конечно же была. Но не такая, как все думали, а жуткая, давняя, похожая на болезнь, на навязчивый страх, ковыряющийся под кроватью. Внешне тайна эта простая была. Как будто и не тайна — так, дело житейское. Когда заканчивались заботы и никто не мешал, доставала она из шкафа длинную рубашку, на ночную похожую или даже на платье. Раскладывала, руками трогала, складочки разводила, проверяла, все ли в порядке. Иногда садилась и начинала на той рубашке вышивать. Красивая рубашка была. Леночка давным-давно, еще в школе, сама ее сшила, да так и не смогла с рукодельем расстаться. Как же тут тайна — ну шьет рубашку девочка, хозяйкой хорошей станет.

Только не рубашка это никакая была, а саван. Так она его для себя и прозвала — "саван расписной мой". Каждую ниточку лелеяла, ласкала, как любовника какого, читала, как книгу, и плакала ночами над смертью своей, в нем замурованной. Скучала по ней, но не торопила, потому как знала — когда надо, сама из савана расписного проявится и все как надо с ней сделает. Лучше любого любовника. Научит лучше всякой книги и в зазеркалье уведет.