Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны

Главное же – это именно умиление наших оппозиционных публицистов перед всеми, кто сбежал из этого греховного, порочного мира! Ох уж эти мне учителя-новаторы, сплачивающие детей сознанием их избранности – и тотальной враждебностью к миру, лежащему во грехе! То, что восторженно-сусальную, полную фальшивого умиления статью о лапкинской теократии написала именно Горюхина, педагог-новатор и несколько истероидный публицист,- для меня неудивительно. Вся наша оппозиция делается постепенно насквозь сектантской, ненавидя всякого, кто приходит во власть, отказываясь подавать руку любому, кто к этой власти лоялен или, не дай Бог, с ней сотрудничает. Зато свои духовные авторитеты для этой оппозиции непогрешимы. Полно у нее и своих святых, невинно замученных, неправедно изгнанных… С точки зрения современного либерала, живой – уже преступен. Вот чтить мертвых, кликушествовать по мертвым тут умеют прекрасно. Оттого-то любой успех и комфорт на вкус этой оппозиции греховен, а всякое самоистязание, даже бесцельное и бессмысленное, выглядит спасением души.

Помогайте Потеряевке, хвалите, шлите одежду или деньги – ради Бога, это ваше дело. Но не умиляйтесь вы, не пропагандируйте! Ибо если в сегодняшней России можно спастись, только возненавидев мир и укрывшись от него в церковной общине,- это не надежда для несчастного нашего Отечества, а самый страшный приговор ему. Лично я при виде потеряевцев испытываю прежде всего сострадание и жгучий стыд за то, что не сумел сделать этот мир хоть чуть более комфортным для них.

После появления «истории села Горюхиной» – апологетического материала в «Общей газете» под названием «Надежда не постыжает» – в нее потоком пошли письма, отзываются и на сайте «ОГ»: «Хочу в Потеряевку!» Лично мне, однако, не кажется, что Потеряевка будет расти и достигнет установленного Игнатием уровня в 120-150 домов. Думаю, правила будут все ужесточаться – такова натура Игнатия. И не внешний мир, а внутренняя строгость рано или поздно раздавит общину – как, увы, бывает всегда, ибо последовательный отказ от всех земных соблазнов кончается отказом от жизни как главного источника опасности. А может быть, я и ошибаюсь. Хочу ли ошибиться? Не знаю.

– Обязательно позвоните, когда приедете,- говорит Игнатий Лапкин на прощанье.- Мы же будем за вас молиться. Мы должны знать, доехали ли вы, дошла ли молитва. Ну, с Богом. Ждем доброй весточки.

Он снимает старую черную вельветовую кепку, с которой никогда не расстается, и долго машет вслед. Телега подпрыгивает, лошадь трусит неспешно. На станцию везут нас, жену и сестру Игнатия, еще одну девушку из общины – и частого гостя Потеряевки, барнаульского художника, который тут же принимается спорить с нами о том, возможно ли спасение вне церкви.

– А лично я,- говорит фотограф Бурлак,- знал множество людей, которые вообще в Бога не верили и вели себя вполне прилично…

– Да как же можно не верить!- с недоумением замечает девушка в низко повязанном платке.- Достаточно на небо взглянуть!

Эх, девушка милая, если бы все было так просто. В небе можно увидеть много всякого, и каждый видит свое. Там плывут облака, летают ангелы, космонавты, бомбардировщики, шмели, ястребы, голуби. Даже цвет его двое видят по-разному.

2000 год

Дмитрий Быков

Если бы Царапкин жил в Штатах, он был бы национальной гордостью. Картины его украшали бы офисы первых лиц государства и альбомы репродукций вручались бы почетным гостям. И американцы, гордящиеся каждым достижением соотечественника, как собственным,- подмигивали бы приезжим: вон как, у нас-то! Нигде в мире такого быть не может, а у нас – запросто. Чтобы безногие плясали – было, чтобы глухие музыку писали – тоже. Но чтобы слепой рисовал – это только у нас.

Но вот как раз у них-то ничего подобного нет, а потому единственный в мире слепой художник живет себе близ метро «Автозаводская» в Москве и продает свои работы – исполненные на больших листах технической бумаги с перфорацией – по пятьсот рублей. Ну, если поторговаться, то по четыреста. Была у него одна маленькая выставка, но скоро, может, сделают большую, в Центральном доме работников искусств. И иногда я думаю даже, что это царапкинская удача – родиться в России. За границей его бы, конечно, раскрутили по-страшному, зато и напоминали бы на каждом шагу: инвалид, инвалид! Все мы знаем эту политкорректную практику: на каждом шагу стараются внушить инвалиду, что он такой же, как все, что все его любят, такого полноправного члена общества… и всем этим фарисейством постоянно дают понять: да нет же, ты не такой, это просто мы такие прекрасные! А так – живет себе здоровый мужик Сергей Царапкин, 39 лет от роду, зарабатывает массажем, играет в театре главные роли, по специальности является историком, рисует пейзажи и портреты, потихоньку их продает постоянным клиентам по массажу. Начинается даже в московских артистических кругах некоторая на него мода, потому что техника уж очень своеобразная. Особенной популярностью пользуются его эротические рисунки и скульптуры. Одну из них, не очень приличную, он не продает, а показывает только после долгих уговоров. Называется «Леший и русалка»: выдолблена из огромного цельного пня. Апофеоз жизнерадостного язычества. У русалки вот такие, у лешего вот такой.

В свободное время он в походы ходит. Когда вы читаете этот номер газеты, он уже на Селигере. Отбирает там интересные древесные корни для новых работ и купается. Никаких тебе грантов, дотаций и программ государственного вспомоществования. Расслабляться особо некогда. Никто и ничто не напоминает ему, что у него зрения по 0,02 процента на каждом глазу, что он инвалид первой группы и видит вокруг себя не фигуры, не лица, не буквы, а размытые пятна разной величины. Цветов он не различает вовсе.

О Царапкине я узнал из «Времечка». Сюжет про него снял наш корреспондент Роман Побединский. Я не поверил и пошел выводить Побединского на чистую воду.

– Нет, друг мой, вы уж признайтесь, что это мухлеж.

– Клянусь чем хотите.

– Я понимаю, конечно: сенсация и все такое…

– Ну, сходите к нему сами,- обиделся Побединский.

Царапкин оказался жутко занятым человеком. С утра у него был сеанс массажа (клиентов он принимает на дому), потом очередная репетиция (Боярский в «Закате» Бабеля, трудная характерная роль), вечером спектакль в том же театре (Сатин в «На дне»), а назавтра он идет в кружок бального танца. Так что принять он меня может в строго определенное время, хотя очень будет рад познакомиться.

Точно мухлеж, понял я. Инвалид… танцы бальные! Сатин… там одного текста страниц на двадцать! И я пошел разоблачать Побединского.

Мне открыла помощница Царапкина. Сам он ждал в кабинете. Решительно направился ко мне и внимательно меня оглядел зелеными глазами. Уверенно протянул руку. На диване заранее разложены были лучшие работы – все на тех же огромных листах с перфорацией («Это мне отец с работы приносит – у него много. Они большие, удобные»).