Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6266 ( № 11 2010)

8. Дональд Томпсон. Как продать за 12 миллионов чучело акулы.

9. Владимир Мартынов. Пёстрые прутья Иакова.

10. Чарльз Буковски. Юг без признаков Севера.

Максим СУРКОВ, «Фаланстер на Винзаводе»:

– Рейтинг в магазине «Фаланстер» всегда субъективный и зависит в первую очередь от предпочтений сотрудников, при этом цифры продаж, как правило, особой роли не играют. Поэтому некоторые книги будут находиться в рейтингах всегда, несмотря на отсутствие продаж, и в то же время книги успешно продающиеся могут не удостоиться чести попасть в рейтинг.

ОТ РЕДАКЦИИ. Рейтинг «Фаланстера» при всём упоре на субъективные симпатии выглядит весьма разнообразным – тут и классики минувшего века в лице Роберта Грейвса и Чарльза Буковски, и современная, живая, провоцирующая споры философская литература («Пёстрые прутья Иакова»), и популярные сейчас имена, и новинки переводной прозы.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Искусство

Несерийное убийство

РАЗБОР

27 марта – Международный день театра

«Приглашение на казнь» Владимира Набокова обрело сценическую жизнь на подмостках РАМТа

На первый взгляд сама идея сценизации набоковской прозы кажется чистым безумием (не потому ли столь немногочисленны попытки и столь камерны сцены, на которых эти попытки обычно осуществляются?). Особенно потому, что для Набокова сверхценны вовсе не события, в которые вовлекаются созданные им персонажи, а то, как эти персонажи воспринимают происходящее с ними. То есть не действия, а переживания. «Эффект Набокова» – в смещённости фокуса. Цинцинната, меряющего шагами камеру, гнетут не каменный пол и обшарпанные стены и даже не крошечность ломтика неба в зарешёченном оконце, а пушистый паук, которого надзиратель кормит с той же регулярностью, как и самого узника. Этот паук повиснет на своей абсолютно правильной паутине и на стене театральной «камеры». Прибавим к этому, что пространство «Приглашения на казнь» ограничено цинциннатовой темницей, и всё происходящее в ней суть растянутое во времени ожидание неизбежного финала. А «непрозрачность» героя, за которую он и пойдёт на плаху, выразить действием ещё сложнее, чем словом: «Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений, скрывая, что жив и действителен».

Ну и как, скажите на милость, удержать в таких предлагаемых обстоятельствах зрителя? Тем более молодого, с его растворённым в крови экшеном, который нередко становится для него единственным мерилом реальности окружающего мира, с неуёмной жаждой выделиться среди себе подобных, которая премило уживается с циничным неприятием инаковости, непринадлежности к стае. Все пояснения про Набокова и про Цинцинната, помещённые на программке-приглашении, хоть и не лишены налёта морализаторства, всё же необходимы, ибо адресованы как раз ему, молодому да раннему, Набокова (кстати, морализаторства не выносившего на дух), скорее всего, не читавшему, а привлечённому в театр некоторой хорорностью названия спектакля.

Михаил Палатник, автор инсценировки, обошёлся с текстом максимально бережно, даже деликатно. Но в набоковской прозе есть тонкая словесная игра, или, как определял это сам Владимир Владимирович, ворожба. А поскольку при инсценировании сокращения исходного текста неизбежны, то не всегда ворожбу эту удаётся угнездить на сцене без потерь. Это не в укор ни Палатнику, ни Сафонову – режиссёру спектакля. Это всего лишь констатация факта. К счастью, потери сии не катастрофичны, тем более что атмосфера магической ирреальности происходящего поддерживается усилиями сценографа Николая Симонова и художника по костюмам Евгении Панфиловой. Химеричная конструкция спектакля обречена балансировать на зыбкой грани между балаганом и философской притчей. В некоторых местах, например, в сцене визита в узилище Марфинькиной родни (крошечная ролюшка Диомедона проведена Прохором Чеховским прямо-таки виртуозно) или на приёме, который устраивают приговорённому отцы города, балаган преобладает над притчей, но в целом равновесие всё-таки удаётся сохранить.

Евгений Редько не впервые играет человека, имеющего право бросить в лицо окружающим: «Вы – не я, вот в чём непоправимое несчастье». Но если в персонаже гоголевского «Портрета» или в Белинском из «Берега утопии» он мог показать зрителю процесс внутренних изменений, происходящих в его героях, то в данном случае перед ним стояла задача куда более сложная – сыграть константу, сиречь неизменность. Цинциннат иной изначально, за что, собственно, и предан палачу. С ним вроде бы ничего и не происходит – константа досконально, в который уже раз изучает самое себя, дабы ещё раз утвердиться в незыблемости того, что топор лучше, чем измена собственному я. Он в этом и так не сомневается, но это единственное занятие, которое помогает ему коротать неизмеримо медленные минуты, оставшиеся до наступления вечности. Подчиняясь логике Набокова, он максимально заглубляет психологический рисунок роли, но задуманная автором закрытость и сдержанность Цинцинната становится для определённой части зрителей преградой, мешающей искренне посочувствовать герою Редько: пойди разбери, что это за штука такая – «гносеологическая гнусность», если само понятие гнусности на сегодняшний день чётких границ не имеет.

Зато с мсье Пьером (Пётр Красилов) всё ясно. Пусть не с первой, так с пятой минуты. Не возьму на себя смелость утверждать, что это так уж плохо. Потому как традиция осимпатичивания зла, набирающая обороты и на театре, и в литературе, о телевидении и говорить нечего, не просто пагубна, а пагубна коварно. Она сродни опасной болезни, которую пребывающий в благодушестве больной не торопится лечить, ибо не чувствует до поры до времени никаких неудобств. А там глядь – и финиш! Неизлечимо! Этот щеголеватый, не просто приятный, а приятный прямо-таки во всех отношениях господинчик, конечно, не сам дьявол, но уж один из его ближайших подручных – точно. И то, что он делает, – мерзко и гнусно: по законам города палач сначала должен подружиться с осуждённым и только потом смахнуть ему голову с плеч. Так что спаситель, роющий избавительный туннель, всего лишь укорачивает спасаемому путь на эшафот. Где-то Красилов перебарщивает с «перетекаемостью» своего героя, где-то невольно, вероятно, по старой привычке, использует приёмы из амплуа лирического героя, чем до некоторой степени и вызвана симпатия публики, которой сломать привычный шаблон гораздо труднее, чем актёру. Однако даже при некоторой необжитости роли Красилов смог перешагнуть черту узнаваемости и начать доказывать, что ему доступны гораздо более сильные драматические краски.