Савелий Дудаков - Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России

Каткову о последних днях Николая Рубинштейна, понятно, отсутствуют инвективы против Антона Рубинштейна, но в откровенном письме брату (с Модестом он был близок, как ни с кем) он писал еще более жестко, чем в дневнике: "При свидании расскажу тебе подробности про мои впечатления про Ант[она] Рубиншт[ейна], которого отныне я уже совершенно законно и основательно имею право презирать.

Дрянная и пошлая душонка"296.

Но в общем Петр Ильич относился к учителю хорошо, особенно прилюдно. В 1889 г., в дни чествования 50-летней музыкальной деятельности Рубинштейна в Петербурге, Чайковский дирижировал хором, исполнявшим "Привет Рубинштейну" на слова Я.

Полонского. А затем Чайковский дирижировал первым исполнением в России "Вавилонского представления" с хором в 700 человек. Стоит отметить, что Чайковский высоко оценил ораторию. Особенно он выделил "Хор семитов", "весь проникнутый меланхолически-нежным настроением, свойственным мелодиям этого племени.

Трогательная, почти жалобная мелодия этого хора, удивительно верно рисующая тоску пришельцев по своей далекой и прекрасной родине, глубоко западает в душу слушателя". Здесь к месту отметить, что совсем юношей он познакомился с А.Н.

Серовым и присутствовал на первых репетициях "Юдифи": "Она приводила меня тогда в восторг, и Серов казался мне человеком гениальным"297. (Сам же Петр Ильич был далеко не религиозным композитором. Библия и Евангелие не были для него вдохновляющим началом – я нахожу это не случайным. Правда, есть одно исключение: в 1878 г. он написал литургию св. Иоанна Златоуста – в золотой фонд его наследия она не входит.) Позднее он несколько пересмотрел свое отношение к "Юдифи", но все же считал ее выдающимся произведением. Самого же А. Серова Чайковский не жаловал, не замечая, что вызывающее поведение Александра Николаевича было зеркальным отражением самомнения Чайковского: непризнанность таланта и постоянные кажущиеся и настоящие интриги конкурентов сократили жизнь этим двум столь разным людям. Но подвижническая жизнь композитора Серова вызывала уважение Чайковского: "Вспоминаю, как этот талантливый, очень умный и универсально образованный человек имел слабость никого не признавать, кроме себя, как он завидовал успехам других, как он ненавидел всех, кто пользовался успехом и известностью в его искусстве, как он поддавался часто самым мелким эгоистическим побуждениям. С другой стороны, как хочется ему простить это ради всего, что он перестрадал до тех пор, пока успех не выручил его из нищеты, неизвестности, приниженного положения. И все это он переносил с мужеством и твердостью ради любви к искусству. Он мог бы по рождению, воспитанию и связям сделать блестящую карьеру на службе, но охота к музыке взяла верх. Как больно мне было читать в его письмах его жалобы на то, что в среде семейства он не только не встречал поддержки, одобрения, но насмешки, недоверие, враждебность к его попыткам выйти из торной чиновничьей тропинки на тернистый путь русского артиста. Господи! какая загадка человек, – есть над чем призадуматься!"298 Действительно, человек – это загадка, что в полной мере относится и к Петру Ильичу Чайковскому.

«Многие народы вписали свои имена в тысячелетний мартиролог еврейства, но лишь немногие займут там такое видное – и, конечно, незавидное – место, как народ украинский. С середины 17-го века этот народ в моменты политической смуты исполняет "миссию" истребления еврейства с большим рвением, чем его предшественники в века крестовых походов. Самый последний подвиг его на этом поприще, совершившийся на наших глазах, превзошел по своим размерам все погромы и "резни" былых веков. Миссия Украины в истории еврейства, вероятно, еще не закончена…» Тяжелые и справедливые слова великого историка. И пророчество1.

Прочтем несколько строк Н.И. Костомарова, отнюдь не самого большого почитателя еврейства: "Убийства сопровождались варварскими истязаниями: сдирали с живых кожу, распиливали пополам, забивали до смерти палками, жарили на угольях, обливали кипятком, обматывали голову по переносице тетивою лука, повертывали голову и потом спускали лук, так что у жертвы выскакивали глаза; не было пощады грудным младенцам. Самое ужасное остервенение показывал народ к иудеям: они осуждены были на конечное истребление (курсив мой. – С. Д.), и всякая жалость считалась изменою. Свитки закона были извлекаемы из синагог: казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали без милосердия; тысячи иудейских младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землею. По сказанию современников, в Украине их погибло тогда до ста тысяч, не считая тех, которые померли от голода и жажды в лесах, болотах, подземельях, и потонули в воде…"2 Я всегда испытываю неловкость, разговаривая с евреем-украинофилом. Пример тому – в поэме Михаила Светлова "Хлеб" (1927), где жертва погрома прощает погромщику смерть своих детей:

"

В последнее время наблюдаются попытки пересмотреть историю Хмельнитчины. "Защитники" украинцев указывают на тенденциозность еврейских хроник и документов, объясняемую, в частности, тем, что их авторы обращались к западным общинам за материальной помощью и потому-де сгущали краски. Действительность была намного лучше… Не вдаваясь в бесполезную полемику, приведем лишь краткое свидетельство нейтрального источника. "Отписка Вяземских воевод с вестями о событиях в Польше, о казацкой войне, о взятии казаками Гомеля" (6 июля 1648 г.): "…Да они ж де (казаки) взяли город Гомель, и в том де городе побили жидов человек с восьмсот, а с женами и детьми больши дву тысечь… Сведения эти доставлены воеводе посадским человеком Федькой Вязниным, собравшим их в Дорогобуже, в Смоленске и в Могилеве"4.

Интересно в связи с нашей темой проследить биографию такого писателя, как Иероним Иеронимович Ясинский (1850-1931).

Человек, родившийся в польско-украинской помещичьей семье, в дворянской усадьбе, со всеми ее лубочными аксессуарами дореформенного времени, студент естественного факультета Киевского университета, увлеченный народничеством и экспериментами в области женской эмансипации, писатель так называемых передовых взглядов, становится на крайне монархические позиции, редактирует такой солидный орган, как "Биржевые ведомости" (1898-1902), публикуется исключительно в консервативной прессе, развлекается писанием скабрезных романов и повестей, занимается мистицизмом и увлекается модернизмом – и так вплоть до 1917 года. Что ж здесь удивительного? Мало ли кто начинал левым, а кончал правым лагерем? Тот же Федор Михайлович, например… Так оно, и не так. Нашего героя, когда ему было уже под 70 и он имел вполне устоявшийся социальный облик, "вдруг" озарил свет Октября (как он деликатно пишет в воспоминаниях, "внезапный большевизм"). И он верой и правдой, в меру своего скромного дарования, служит советской власти. "Грязный, злой старикашка" (по характеристике М. Горького) становится членом ВКП(б)! Это ли не метаморфоза?