Газета День Литературы - Газета День Литературы # 79 (2003 3)

И тогда, вспомнив Гоголя, он вдруг понял, что: Лиля Юрьевна была похожа на смерть, особенно, когда боковой свет падал на ее лицо, и резче обозначались высоко поднятые скулы, глубже западали темные глазницы. "Ведьма!" Маяковский любит ведьму, а она катается на нем, как панночка на Хоме Бруте. Смутно Михаил помнил, что о чем-то подобном писал и сам Маяковский в ранних поэмах, которые он в свое время читал вполглаза, не особенно сопереживая написанному, ибо кровь и смерть, которые поэт громоздил в этих стихах, не шли ни в какое сравнение с настоящей кровью, от которой в гражданскую порой становились багряными воды Тихого Дона.

Придя домой, Михаил спросил Александра Петровича, нет ли у него Маяковского. Тот, заслышав это имя, поморщился, но, будучи книгочеем, книжку Маяковского, под названием "Все сочиненное", в своей библиотеке имел. Первое, что Михаил прочитал, наугад раскрыв ее, были слова:

Ямами двух могил

вырылись в лице твоем глаза.

Он сидел, потрясенный. Значит, это жуткое сходство своей возлюбленной со смертью не было тайной для поэта? Но, может быть, речь в стихах идет не о Лиле Юрьевне? Он перелистнул страницу, и сомнения исчезли.

А там, где тундрой мир вылинял,

где с северным ветром ведет река торги, —

на цепь нацарапаю имя Лилино

и цепь исцелую во мраке каторги.

Другая поэма, "Облако в штанах", имела прямое посвящение: "Тебе, Лиля". Свою любимую поэт называл Марией, но ясно было, что это Лиля или абсолютно похожая на нее повадками юная стерва, место которой было в лучшем случае в борделе, а она поселилась в сердце поэта. Любовь зла... С первых же строк Михаил понял, что в поэме, в сущности, описано то, что час назад он сам видел в Гендриковом:

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя неважно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце — холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

женское.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

По-прежнему, как и в 1915 году, когда была написана поэма, спрашивал себя этот мрачный человек: "Будет любовь или нет?" Все видел, все знал об этой женщине: "Помните? Вы говорили: "Джек Лондон, деньги, любовь, страсть", — а я одно видел: вы — Джиоконда, которую надо украсть! И украли", — но все равно кричал:

Мария! Мария! Мария!

Пусти Мария!

Я не могу на улицах!

А она в это время где-то смеялась, пила шампанское, горящими глазами смотрела на изголодавшихся по бабам парней вроде Михаила... "Открой! Больно!" Или уж совсем откровенное: "Мария — дай!"

Этому человеку нужна была только любовь, больше ничего, даже революция, которую он предсказал в этих стихах, ошибшись всего на год, которую теперь воспевал без устали, казалась лишней, напророченной им из чувства личной мести к тем, кто щедро платил Марии или Лиле деньги, а потом "вылюбил" их, как Ротшильд...

Когда же Михаил, сжимая голову руками, не вынимая изо рта потухшей трубки, принялся читать следующую поэму "Флейта-позвоночник", раскрытую им сначала наугад, стало ему жутковато:

Думает бог:

погоди, Владимир!

Это ему, ему же,

чтоб не догадался, кто ты,

выдумалось дать тебе настоящего мужа

и на рояль положить человечьи ноты.

Если вдруг подкрасться к двери спаленной,

перекрестить над вами стеганье одеялово,

знаю —

запахнет шерстью паленой,

и серой издымится мясо дьявола.

На этих словах тусклая электрическая лампочка мигнула, и Михаил сам невольно перекрестился, оглянулся почему-то на дверь своей каморки. Очертить бы сейчас мелом, как Хома Брут, круг на полу... Эти Осик и Лиля — люди-оборотни... Попал Маяковский, как кур в ощип. "От плача моего и хохота морда комнаты выкосилась ужасом"... Просит он Бога: "Слышишь! — убери проклятую ту, которую сделал моей любимою!", а сам не бежит, куда глаза глядят от этих упырей, все равно мечтает занять место козлоногого под стеганным одеялом:

Знаю,

любовь его износила уже.

Скуку угадываю по стольким признакам.

Вымолоди себя в его душе.

Празднику тела сердце вызнакомь.

Долго еще сидел он, глядя невидящими глазами поверх книги. Мир, в котором кривлялись с помоста "Молодой гвардии" Брик и Шкловский, был ненастоящим, потешным, гаерским, как любовь товарища Сандрарова к буржуйке Велярской или мнимая стыдливость похотливой барыни, "пустившей коня в колодец"; слова же, которыми описывалось все это, призваны были лишь скрыть подлинную сущность происходящего скотства — как слова находчивого лакея-жеребца. Шкловский и Брик были лакеями дьявола. Искусство не являлось никаким приемом, как они утверждали, все эти "обратные эффекты" и "остранения" сами по себе гроша ломаного не стоили, в чем он отлично убедился, прочитав только что эти до предела откровенные, жуткие, потрясающие силой темной страсти поэмы. Правда была там, в Гендриковом, где стоял на площадке между третьим и четвертым этажами могучий с виду человек, навеки сломанный срамной своей любовью, а не в лукавых, скользких, как маслята, словечках, которые безостановочно извергали из себя плешивые гримасничающие люди-паяцы, пышно именующие себя "теоретиками современного революционного искусства".

Их "приемы" могли помочь написать Михаилу безделицы типа "Испытания", но настоящее искусство было как вспышка спички, осветившей в Гендриковом искривленное страданием лицо Маяковского. Брик и Шкловский все врали про его многочисленные новаторские приемы: он, когда писал, не пользовался никакими приемами, а просто "до утра раннего, в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир".

Каковы были крики, таковы были и строчки — короткие, длинные, в рифму и не в рифму... Строки тогда что-либо значат, когда в них "выграниваются" невыдуманные, нестерпимо жгущие тебя изнутри страдания, боль, мука, — или, напротив, бьющие через край любовь и радость, но не так, как у сумрачного Маяковского, а так, когда ранним утром, пригретый солнышком, сидишь на базу и слышишь доносящийся из куреня милый голос маменьки, растапливающей печь кизяками, видишь ястреба, зависшего на распластанных крыльях высоко над тобой, в наливающемся голубизной небе, и чувствуешь, что никакого другого счастья, кроме этого, тебе не надо.

Полностью роман выйдет в нынешнем году

в московском издательстве “ИТРК”

и журнале “Наш Современник”.

НОСТАЛЬГИЯ

Юре Паркаеву

"...В Москву — разгонять тоску."

Постарел, измаялся — увы:

не могу добраться до Москвы.