Газета День Литературы - Газета День Литературы # 65 (2002 1)

Где же и как им знать

что ты сейчас узнала

и что это всего лишь начало

и нет предела

и что уже знает душа и чувствует тело,

и что в ночи песня моя звучала

им не понять...

НЕКРОФИЛЬСТВО

А что нас связывает? Да ничто!

И только в мокрых стеклах морга

Царит задумчиво торжество —

Все это дорого, да недолго!

НИКАК

Мое грязное жирное тело

Умирать никак не хотело,

Мое жалкое жирное тело

Помирать никак не посмело:

Тело филина, тело души,

Тело жабы, тело змеи,

Тело ужа, тело ежа, —

Мое жаркое жирное тело...

КОМНАТА СМЕХА

Ты меня любишь? А я тебя — нет!

Но все равно, наевшись конфет

Я осязаю твой детский скелет.

Ты меня любишь?

Абрамовой Ек. Н.

Милая барышня, вот Ваша "награда" —

Ваша "награда", а наша отрада,

Ведь они не боятся змеиного яда:

Заклинатели змей, заклинатели змей

Заклинатели змей? Ей-ей-ей!

ПОСЛЕДНИЙ РОМАНТИК

(диалог)

— Дни недели загрустив

Оделись в шубы: как давно я

Не пугал кузнечным прессом,

Не томил тяжелым взглядом,

Не сжимал тебя в объятьях,

Не держал твои запястья,

Не хватал твои я груди,

Не терзал твои я члены,

Не кусал твои я губы

Грубо.

— Круто? Грубо, но, занятно — грубый!

МАЛЫШКА-2

Малышка Ночь перестала

Бояться меня как огня

Глядя в черные с зеленью очи и

Коситься на как бы конский мой круп

О, ночь первой любви, ночь

Ладскнехта, рейнджера, ночь

Воина и героя...

Он нежен и груб! Я — весел и глуп?

Он нежен и груб!

ВСЕ ЖЕНЩИНЫ МИРА

Все женщины мира считают,

что я — негодяй,

и все женщины мира знают,

что я есть урод,

но им не понять, что я — просто русский мужик,

и, что я —

обычный человек Традиции.

Им не понять,

что нелепо корчить из себя кумира.

Все женщины мира...

ОБИТАТЕЛИ НЕВСКИХ УЛИЦ

Донкихоты осенних улиц

Не узнаны днём, не признаны днём.

Не названы днём:

Они даже не желают

Засветиться долгими белыми ночами,

Хотя не прочь выпить пива

У памятника "Стерегущему"

Или пройтись по Ваське,

Чтобы оттянуться после

Длительных ночных бесед с

Андреем Денисовым или

Фёдором Достоевским или

Дочерью Монро и Кеннеди.

Они узнаны только чайками.

* * *

В коем разуме понять?

Я лицом вклепался в тумбу.

А хотелось станцевать

Зажигательную румбу.

"БУКЕТ МОЛДОВЫ"

Вчера "Букет Молдавии"

Я осушил до дна

Не пейте Вермут, господа!

Всё это — ерунда.

* * *

Немытый, грязный я ходил

Нигде любви не находил

Ни в ком любви не находил

ОРДЕН ИЛИИ

Ночью все чайки серы

И слышен над морем крик:

Пропавшие корабелы,

Вернувшийся в мир старик.

ИРИНЕ

Когда бы все друг друга привечали,

Тогда бы вовсе не было печали,

И на земли бы воцарился рай,

Поэтому она меня не любит.

Зингера легче всего можно было встретить в нашем районе, потому что конечная остановка 8-го автобуса — из Костюжен — здесь, на Киевской, возле Дома Офицеров.

Вид у него был, мягко говоря, броский: рыжая щетина на голове и на подбородке, худые, впалые щеки, на теле майка, семейные трусы и резиновые сапоги.

Выражение лица такое, как будто он только что защемил палец, и боль уже исказила физиономию гримасой, но крик еще не вырвался.

Он мог идти по кромке мостовой, не обходя, по возможности, препятствий, предпочитая дожидаться, когда они сами исчезнут.

Упрется, скажем, в стоящий на краю мостовой грузовик и будет, переминаясь на месте, ждать, когда тот уедет.

Да, вы догадались, он — сумасшедший. Нормальная принадлежность нормального города — ненормальные люди.

Но я-то вам рассказываю не о каком-то неопределенном городе, а о нашем Городе, где все необычно.

Зингер был гениален.

Распознать это было непросто, но при определенных обстоятельствах он демонстрировал энциклопедическую образованность в области литературы, точнее, русской поэзии Серебряного века и последующих нескольких десятилетий. Но не в этом проявлялась его гениальность: много запоминать всякой информации — обычное свойство заурядного идиота. Зингер же не просто много знал и помнил, он — интерпретировал! Он не так, как мы с вами, воспринимал поэзию, да что там — весь окружающий мир он не так воспринимал.

И мог свое восприятие выразить в словах, — что бывает, вообще говоря, крайне редко.

Ни на какие обращения со стороны прохожих Зингер не реагировал, он шел, как ему казалось, "по своим делам", пребывая в состоянии полной самососредоточенности. Если бы вы к нему обратились, даже если бы вы попытались схватить его за руку, он никак бы вам не ответил. Прошел бы мимо, и все.

Исключений из этого правила было немного, но все-таки нескольких человек он узнавал и допускал возможность общения. Своеобразного, впрочем, но на иное Зингер просто не был способен.

Я принадлежал к числу счастливцев, которых Зингер иногда удостаивал беседы.

Попробую вспомнить кое-что, иначе, боюсь, это явление — Зингер — исчезнет с палитры мировой истории, а его мысли в лучшем случае всплывут под чужими именами, да и то в исковерканном виде.

Я тоже не смогу передать во всей полноте своеобразие его суждений, тем более не смогу изложить особенности его образной системы, я лишь попробую донести до вас смутное отражение образа этого замечательного человека.

Вместо ответа на приветствие Зингер мог, устремив свой безумно-болезненный взгляд в никуда, начать неожиданно бормотать стихи, например эдакие:

Большевик полюбил меньшевичку,

Его на постое жиличку,

Но был с ней груб!

Она же дала ему кличку,

Под стокот колес перекличку,

Ты — большедуб!

Он ее не утопил в Днестре,

Не отдал друзьям в Эн-ке-ве-де,

Он ее сам прибил!

Не нашли ее потом нигде,

Труп сгорел в чарующем костре,

А он и позабыл.

На вопрос: "Чье это?", он никогда не отвечал, и только от природы презрительный изгиб его губ становился еще более выразительным. В авторстве вполне можно было заподозрить и его самого, но в подобном случае не авторство было важно.

Рифмоидный бред, подобный вышеприведенному, нам тогда казался крамольно-опасной поэзией пострашнее пресловутого "кремлевского горца" — поясню, что речь идет о шестидесятых годах двадцатого века, — поэтому мы, собеседники Зингера, казались самим себе ниспровергателями режима, заговорщиками-диссидентами.

Ничего не поясняя, слегка картавя и заикаясь, время от времени пришепетывая и не выговаривая некоторых других букв, он, вдохновенно следуя ритму, завывал, не изменяя при этом привычному еврейскому интонационному повышению в конце каждого устойчивого фрагмента фразы: