Андрей Буровский - Вся правда о российских евреях

В буйном веселье образца 1919 года Н. Мандельштам в старости начала каяться, возлагая на двадцатые годы и «людей двадцатых годов» ответственность за произошедшее со страной. «Двадцатые годы оставили нам такое наследство, с которым справиться почти невозможно».

Правда, это вот навязчивое, стократ повторенное «мы»… «Проливая кровь, мы твердили, что это делается для счастья людей». Все навязчивые варианты «Мы все потеряли себя…», «с нами всеми произошло…….» Тут возникает все тот же вопрос — почему малопочтенная Надежда Яковлевна так упорно не видит вокруг себя людей с совершенно другим жизненным опытом? Людей, которым в 1918 и 1919 году вовсе не было весело. Помните начало «Белой гвардии» М. Булгакова? «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом, от начала же революции второй». [366] Булгаков М. А. Белая гвардия. С. 5. И у него же сказано, что год 1919-й был еще страшнее предшественника (не для Мандельштам и ей подобных).

Почему не возникает вопроса, даже в старости: а что думали жильцы квартир, в которые среди ночи врывался «табунок»? Им что, тоже было так невероятно весело? Они тоже проливали кровь для счастья человечества? Это их жизнь оставила такое наследство, с которым справиться почти невозможно?

Но в том-то и дело, что эти люди для Надежды Яковлевны не существуют. Нельзя даже сказать, что они для нее не важны или что она придает мало значения людям с другими биографиями и другой исторической судьбой. Она просто отрицает самый факт их существования. Почему?!

Согласен — опыт XX века — уникальный и злой опыт. Права Н. Мандельштам тысячу раз — бессмысленно подходить к опыту этого века с позицией кодекса Наполеона. «Людей снимали слоями» — сегодня востоковедов, завтра мистиков, послезавтра философов, потом кого начальство прикажет. Но и в этой мясорубке ведь были те, кто «снимал людей слоями», были те, кого снимали, а были и люди нейтральные, стоявшие возле убийц; те, кто не нагружал трупами телеги, а «только» наблюдал, как их вывозят. Почему же в своей мрачной эсхатологии, в своих прямо библейских пророчествах о погублении страны и народа, чуть ли не всего человечества, никак не оценивается опыт тех, кто вообще не имел отношения к творящемуся? Или тех, кто был жертвой творящегося?

Некоторые объяснения, почему это так, появляются, особенно если сравнить две версии «Второй книги воспоминаний», — вышедшую в Париже и опубликованную в Москве, на волне «перестройки». «Откуда взялось столько евреев после погромов и газовых камер? В толпе, хоронившей Ахматову, их было непропорционально много. В моей молодости я такого не замечала. И русская интеллигенция была блистательна, а сейчас раз-два и обчелся… Мне говорят, что ее уничтожили. Насколько я знаю, уничтожали всех подряд, и довод не кажется мне убедительным. Евреи и полукровки сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся интеллигенция». [367] Мандельштам Н. Я. Вторая книга: воспоминания. М., 1999. С. 78.

В книге, вышедшей в Париже, конец абзаца несколько красочнее: «Евреи и полукровки сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся интеллигенция. Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей». [368] Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Книга вторая. Париж: YMCA-Press, 1983. С. 567–568.

Итак, после «исчезновения» (!!!) русской интеллигенции евреи стали как бы этой интеллигенцией. Что ж, это та же самая оценка, что и у Шульгина, но с другой совершенно стороны. Шульгин все русское любил, в том числе и русскую церковь. Н. Мандельштам же полагает, что «нельзя напиваться до бесчувствия… Нельзя собирать иконы и мариновать капусту».

Как видите, по мнению Мандельштам, запойное пьянство и вообще «некультурность» отождествляются с любовью к иконописи, но для «культурного человека» вовсе нет ни запрета «готовить фаршированную рыбу», ни «надевать полосатый талес». Совершать эти действия и оставаться интеллигентным человеком — это можно. Главное — икон не собирать и капусты квашеной не есть.

Кстати, ненависти Н. Мандельштам к презренному «быту» может позавидовать даже Багрицкий. Разница между женой и временной подружкой ему и в старости оставалась непонятна. У Мстиславского «на балконе всегда сушились кучи детских носочков, и я удивлялась, зачем это люди заводят детей в такой заварухе». [369] Мандельштам Н. Я. Вторая книга: воспоминания. С. 12. Нет худа без добра — детей у этой наследницы двадцатых годов нет. Не было и у Екатерины Михайловна Плетневой, но по совершенно другой причине. Екатерина Михайловна разницу между женой и вокзальной блядью осознавала, детей хотела… Но… «Какое право я имею привести ребенка в этот ад?!» — так говаривала Екатерина Михайловна в годы, пока было не поздно. После того, как помер Сталин, ужас разлился речами и пустой болтовней. Стало не страшно иметь детей — в том числе и дворянам, но было поздно.

Две ровесницы, обе бездетные. Но какие разные по смыслу судьбы! Какие разные жизни они прожили!

Я очень сожалею, что Мандельштам не прожила лет на десять больше. Что она не увидела, как изменяется состав интеллигенции в России, как новая русская интеллигенция оттесняет евреев. Как евреи все безнадежнее проигрывают конкуренцию. Грустно…

Так же точно и веселая дама [370] Против слова «дама» сама Евгения Семеновна, скорее всего, яростно возражала бы. Но посудите сами — не называть же ее «товарищем»?! Расстрельщики в ЧК ей товарищи. Это как у Булгакова: «Помилуйте, ну не могу же я посадить его с гостями?» Евгения Гинзбург так ничего не забыла, но ничему и не научилась. В свое время Твардовский не захотел печатать ее книгу: «Она заметила, что не все в порядке, только тогда, когда стали сажать коммунистов. А когда истребляли русское крестьянство, она считала это вполне естественным». Слова Твардовского доносят до читателя друзья Е. Гинзбург, Орлова и Копелев, в своем послесловии (своего рода форма печатного доноса). [371] Гинзбург Е. С. Крутой маршрут. М., 1991. С. 690.

Но ведь в ее книге и правда нет ни одного слова покаяния. Даже ни одного слова разочарования в том, чему служила всю жизнь! Объясняется (причем неоднократно), что СССР — это все-таки лучше «фашистской» Германии.

Если в книге Гинзбург появляется мотив раскаяния, то это мотив покаяния стукачей — и вполне конкретных, — тех, кто сажал ее близких. Или «фашистского» офицера Фихтенгольца, оказавшегося в советском лагере на Колыме.

По поводу же собственной судьбы — только ахи и охи про то, как все было замечательно. И никакой переоценки!

Вот только трудно поверить, что так уж обязана Евгения Семеновна революции прочитанными книгами. «Мой дед, фармацевт Гинсбург, холеный джентльмен с большими пушистыми усами, решил, что когда девочки (моя мама и сестра Наташа) вырастут, он отправит их учиться в Женеву», — свидетельствует Василий Аксенов в предисловии, написанном к книге матери. [372] Аксенов В. Каждый миг, свободный от страданий // Гинзбург Е. С. Крутой маршрут. New-York: POSSEV-GSA, 1985. С. 3. В русском издании книги Гинзбург этого предисловия нет.