H Грамма - Уроки одного рассказа Иона Друцэ

Мы не могли понять, как у автора поднялась рука обвинять нашу республику в "материальной вакханалии". Ведь даже Христос спасал не только души, но и животы, не только проповедовал, но и кормил рыбой. А в Молдавии, как известно, два килограмма рыбы в год на человека. Не по-божески это.

Но мы вовремя обратили внимание на то, что "храм" Друцэ абсолютно материален и стоит не на "учении", а на земле; и чистоту его, и славу, и его духовность определяют не его заповеди, заветы, догматы, а чистая вода, истекающая из глубины, из чрева, плоти Земли, что Трезворы лишь потому воплощение нравственной чистоты духа, что они - воплощение чистоты и красоты природы прежде всего; "Трезворский монастырь казался чудом, выплывшим из земных глубин, которые эти круги понесли на ладонях, чтобы подарить небесам".

Друцэ постоянно подчеркивает зависимость духа человека от тела природы. Рассказывая о живших в Трезворах детях - дебилах, лишенных разума и души, он пишет о том, что на истощенной, отравленной ядохимикатами земле "погибают леса и реки. Вместе с окружающей природой стала закатываться и наша (народа. - Н. Г., Д. Е.) звезда".

Видимо многих читателей, особенно у нас в Молдавии, увлечет публицистическая направленность "Самаритянки", но и она не выражает пафоса рассказа. Понимая, что состязание с чистой и откровенной публицистикой не входило в намерение Друцэ, мы считаем необходимым предупредить возможные толкования "Самаритянки" на уровне Факта. Ведь рассказ значительно уступает в подробности и глубине любому историческому эссе на ту же тему, более того, на фоне торжеств, посвященных 1000-летию крещения Руси, вовсе выглядит "рассказом к дате". Но "Самаритянку" и нечего сравнивать с публицистикой, а рассказ о монастыре прочитывать, как Факт. Друцэ поставил перед собой другую задачу

В структуре "Самаритянки" образна "быль" (Дело) - тот центр, к которому стремятся силы легенды и истории. Главным носителем и выразителем пафоса "Дела" является сама Майка. То, что монашка вся дана живописно-пластическими средствами; что ее нравственная, духовная, душевная сила устремлена во вне к другим людям к миру - и раскрывается в действии, в поступке, в деле; что нам не даны чувства Майки, ее мысли, оценки; то, что Майка - едва ли не первая молчальница во всей не только молдавской, но и современной советской литературе; что она безропотно, бессловесно принимает жизнь и исполняет свой подвиг; что она сохраняет "дух божий", дух "храма", т. е. дух человечности и любви через сохранение "тела" храма и земли (глубоко символично, что тогда как обычно монашки уходят в монастырь, чтобы спасти свою душу, оставив тело свое в неприкосновенности, Майка рожает в монастыре двух малышей, и так приходит в семью счастье); то, что Майка врачевала души алкоголиков, живших в Трезворах, прежде всего своим существованием рядом с ними и вместе с ними (поэтому не мудрость Майки, не поучение, не молитва ее, а факт, что она в праздники "не ушла за холмы к тем, кто праздновал и веселился", указывал "на то, что бог все-таки сущeствует" (разрядка наша. - Н. Г., Е. Д.); важно наличие, реальность бога, а не взаимопонимание, общение с ним), - словом, не только тема, но и художественные средства, кровь и плоть рассказа утверждают Дело "быль", свидетельствуют наиболее глубоко и принципиально об эстетической и общественной позиции Друцэ.

Лично для нас наиболее важный не только нравственный, но и политический урок рассказа Друцэ не в рассуждениях писателя о двух началах в человеке, не критика левацких теории "непрекращающейся классовой борьбы", а то, что Майка была, хоть в условиях чиновничьих выходок и произвола это было невозможно, что Трезворы есть, существуют, живы, что их стены целы и неколебимы до сих пор, когда развеивается пепел времянок и стынет след временщиков.

С радостью укрепляющейся надежды мы отмечаем для себя, что Слову, мысли, родившейся "в таинственных глубинах управления", противопоставлены в рассказе заведенный веками лад (так что Майке не нужно ничего нового выдумывать, измысливать), образ жизни, не устав, а дело служения человеку и земле.

Вот и последняя фраза "Самаритянки" подтверждает наш вывод, сделанный на основе анализа композиции и структуры образа рассказа: признательность писателя Майке, его любовь и благодарность к ней, высшее напряжение и выражение чувств - бессловесны, они обнаруживают себя в жесте: "Низко кланяюсь тебе, Майка, и целую святые руки твои", - так заканчивает Друцэ свой рассказ. Здесь нет и не надо слов.

Но как бы ни близка была лично нам эта тенденция в рассказе Друцэ, сколь ни ценно ее художественное новаторство само по себе, сколь ни близко совпадала она со столь очевидной наконец для нас и столь жизненно необходимой всем нам общественно-политической тенденцией - достижение реального, действительного социализма, укрепление социалистической практики, воплощение, претворение в жизнь и плоть народных чаяний, мы должны признать, что и она не охватывает целиком содержательного целого рассказа.

Стихия Дела, доминируя в рассказе, тем не менее не ассимилирует иные стихии, тяготея к "были", "легенда" и "история" не сводятся, не растворяются в ней, сохраняют собственную ценность и поэзию. Все-таки Слово в "Самаритянке" противостоит не только Делу, но и ложному слову, а служение Майки - не только бездушию псевдомарксистов, и псевдоматериалистов, но и служению отцов Георгиев, их служению "особым чинам", их чинопочитанию.

В такой сложной картине при желании можно увидеть лишь отражение противоречивой пестроты сегодняшнего времени. Но с нашей точки зрения Друцэ ухватил куда более глубокий пласт бытия, ведь эти противоречия предстают в рассказе не сами по себе, просвеченные "былью", Делом. Когда "доброта и милосердие", "завет человеколюбия" воплощаются в Деле, когда "Штефан, родники и Трезворский монастырь" обретают заветную и завещанную реальность, тогда снимаются противоречия между Словом, Фактом и Делом, преодолевается отчуждение Легенды, Истории, Были, обретается Единство. Но это значит, что открывается возможность жизни просторной, свободной, не ограниченной стенами "монастырей", жизни каждого уже не самозабвенной, но самодовлеющей. Мы видим, что художественное целое рассказа Друцэ, в котором Слово, Факт и Дело обнаруживают свое общественно прекрасное содержание не только во взаимосвязи, но и отдельно, сами по себе, содержит вопрос о необходимости (не в смысле морального долга, а в смысле объективной закономерности) гармонии разнообразия, "данной нам в ощущениях", для которой есть точное слово - свобода. В ней - мудрость, урок, преподанный Друцэ, мудрость, не до конца нами еще осознанная, не совсем близкая нам из-за наших таких неизбывных в своей сиюминутности страстей, урок, который мы, не обладающие даром проникновения в суть вещей, доступных истинным художникам, может быть вполне внятно и не ответили.