Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6279 ( № 24 2010)

Когда через десять минут я вхожу в её спальню, Балерунья ждёт меня уже в постели. В отличие от гостиной здесь не полумрак, а сумрак – лампы-миньоны в затянутых красных материей бра так слабы, что не могут осветить комнатного пространства; их назначение не в том, чтобы дать свет, а в том, чтобы создать этот сумрак. Может быть, то собственное изобретение Балеруньи, а может, где-то и вычитала, но римские гетеры тоже принимали своих поклонников в тёмных комнатах, где теплились, лишь слегка разжижая глухой мрак, один-два масляных светильника.

– Какой чистый! Какой хрустящий! Прямо накрахмаленный! – выдаёт восторженный рык Балерунья, обнимая меня.

Из меня вырывается ответный рык, зверь я, зверь она, мы оба охотники и добыча. Балерунья была заурядной балериной, но в этом красном сумраке взаимной охоты она гениальна. Она одаривает своими сокровищами с такой самозабвенной щедростью, что огребаешь их столько, сколько в другом случае не унёс бы. Моему охотнику сразу после выстрела по силам ещё одна, новая охота, на что последние годы согласен лишь с ней.

Однако я всё же уже не тот, каким был ещё и десять лет назад. Да и она не та. Десять лет назад нам нужен был час, ещё раньше часа полтора, теперь нам хватает получаса. Лёжа с ней рядом на спине, я вяло думаю о том разговоре, что у нас состоялся. Кажется, она приняла мою просьбу благосклонно. Словно бы ей давно хотелось от меня чего-то подобного, и вот дождалась. Как если б моя просьба разом дала ей надо мной власть, которой она желала и которой всё не могла получить. Что это за власть, когда она и без того властвует надо мной уже целую треть моей жизни, так мне и не удаётся понять: сознание моё становится всё сонней, сонней – и меня уводит в сон.

– Эй, ну-ка! – посмеиваясь, трясёт меня Балерунья, когда я, принуждённый ею открыть глаза, устремляю на неё вопросительный взгляд. – Разоспался. Давай, поднимайся. Девушка довольна. Но она привыкла начинать утро без свидетелей.

Минут через десять, обутый, одетый, освежённый несколькими пригоршнями холодной воды из-под крана, я стою в прихожей около входных дверей, и Балерунья прощально целует меня особым своим, провожающим поцелуем – легко, но цепко, словно говоря: я тебя отпускаю, но ты мой.

– Лиз, мы договорились? – не могу удержаться, спрашиваю я, прежде чем уйти.

– Что за вопрос? – Во взгляде её глаз и в голосе – ярко выраженный упрёк. – Конечно.

Мы договорились, что она рассылает стрелы из своего колчана во все стороны света, чтобы раздобыть мне какой-нибудь грант. У нас, за границей, от Интеллидженс сервис, от бен Ладена – от кого угодно. Раз я не могу заработать на жизнь своими умениями – нигде! никак! – подайте, господа, поэту вспомоществование. Почему вы давали другим, направо и налево, а ему, сколько он ни пытался испить из этого источника, всё выходил облом? Я, похоже, единственный и остался непрорвавшимся к струе. Или прежде я не слишком и хотел прорваться? Если бы хотел, додумался бы, наверно, до Балеруньи раньше. А теперь, значит, прижало… Прижало, прижало!

Ночная Гончарная совершенно пустынна, дождь подутих, сечка его еле ощутима, и поднимать над головой зонт нет нужды. Тем более что зонт я забыл у Балеруньи. То, что зонт оставлен мной у неё, я обнаружил, едва выйдя на улицу, но, потоптавшись у крыльца, решил не возвращаться. Меня вдруг пробило суеверным: возвращаться – плохая примета.

Мчаться по ночно

й Москве, пусть ты и ведёшь такое корыто, как моё, настоящее наслаждение – будто ешь «Баунти». Я долетаю до родного Беляева меньше, чем за полчаса. Хотя и не такое уж оно мне родное; район моего телесного обитания последние годы – вот и всё.

После чертогов Балеруньиного дома моя однокомнатная квартира кажется мне истинной конурой. Ладно, что она мала мне и несколько сотен книг просто стоят стопками на полу, но за годы, что прожил в ней после разъезда со второй женой, я так и не сумел придать ей мало-мальски пристойный вид, как въехал, не сделав ремонта, так и живу: линолеум на полу местами порван, обои отстают от стен, на потолке трещины.

Но это моё пристанище, мой кров, у меня здесь есть стол, есть кровать (диван-кровать!), над головой не каплет – и я люблю свой дом. Просто за то, что он есть.

Телефон сообщает о своём физическом существовании, только я успеваю раздеться и переобуться.

– У меня, оказывается, нет твоего мобильного! – с возмущением говорит в трубке Балерунья. – Уже третий раз звоню тебе – долго как едешь. Я тут, ты уехал, подумала на свежую голову, – в этом месте она пускает порхающий быстрый смешок, – и поняла: не нужен тебе никакой грант. Что грант, что там будут за деньги, да ещё когда дадут!

– И что ты предлагаешь взамен? – удаётся мне вставиться в её речь.

– Я тебя устрою в Кремль, – объявляет Балерунья. – Будешь им писать, им там требуются всякие сценарии, идеи, и платят, я знаю, просто очень прилично.

– В Кремль? – переспрашиваю я оглушённо. – Сценарии? Рекламных роликов?

– Узнаешь. Что я тебе буду на пальцах объяснять. – У Балеруньи снова вырывается порхающий быстрый смешок. – Всё. Сообщила. Ложусь спать. Кое-кто тут меня так усыпил…

Я кладу трубку на базу и, наверное, с минуту стою над телефоном в оцепенении. В Кремль! Нужен я в Кремле. Хотя Балерунья кто-кто, но не понтярщица.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Портфель "ЛГ"

Цена милосердия

КИНО

Фильм «Одна война» вышел в прокат уже с изрядным букетом наград российских и зарубежных кинофестивалей. По признанию режиссёра Веры Глаголевой, несколько призов «Зрительских симпатий» для неё особенно дороги. Фильм, безусловно, зрительский – простота повествования, линейная композиция, практически неосвещённая страница истории времён Великой Отечественной войны, вызывающая противоречивые чувства…

Действие происходит 8–10 мая 1945 года на маленьком острове в Ладожском озере, где уже около года живут пять женщин, с детьми и демобилизованный с фронта капитан – то ли охранник, то ли защитник. Поселенцы вялят рыбу для отправки на фронт, за ней периодически приплывает на лодке старик, и это единственная связь с Большой землёй. Женщины уверены: война почти закончилась и скоро все вернутся домой. Восьмого мая старик привозит майора НКВД Прохорова (актёр Михаил Хмуров), который должен расформировать трудовое поселение, чтобы затем организовать на острове учебные базы Северного флота. Он знает, что женщин отправят в лагеря, а детей – в детские дома, потому что сосланы они сюда с освобождённых от фашистской оккупации территорий и дети эти рождены от врага…

Зритель включается в перипетии жизни ссыльных, когда она уже приходит к финалу – последние двое суток пребывания. Женщины по очереди рассказывают историю своего падения – в слезах или спокойно, но всегда искренне. Им хочется выговориться, выплеснуть наружу боль, раскаяние перед теми, кто прошёл тот же путь, поймёт и не осудит. Такие внутренние монологи вслух – для себя, чтобы самой в душе оправдаться, ведь причины-то были… Но душевный непокой они лишь усиливают самобичеванием. Вызывают недоумение эти исповеди: неужели за год женщины между собой ещё не поговорили, не узнали друг о друге все подробности? Как будто ждали они только нас, зрителей, и теперь их наконец прорвало на откровенность. Это слабое звено драматургии – на две трети фильм состоит из вялотекущей, затянувшейся экспозиции. Интереснее в этом смысле было бы не услышать, а увидеть каждую из пяти историй, пусть даже кратковременными флешбэками, например, с помощью упрощённых приёмов «сон», «воспоминание». Вероятно, в целях экономии бюджета с соблюдением принципа сценического единства «время–место–действие» на такие кинематографические усложнения авторы фильма не пошли. Но и диалоги банальны, поэтому, как ни странно, сочувствия к женщинам, к их участи не вызывают. Даже немного скучно от предсказуемых объяснений, пока не наступает кульминация: праздничный обед в честь Победы заканчивается гибелью одной из женщин, Маши. Предугадывая намерения майора, она бросает ему в лицо обвинение: вы, мужчины, не смогли защитить детей и жён своих от врага, а теперь хотите нас наказать – «Чем вы-то лучше?». В истерике Маша забегает в море, и волна, сбив с ног, накрывает её с головой. На рассвете капитан устраивает побег – ссыльные садятся в лодку, но маленькая дочь Маши бежит обратно, плачет и зовёт маму. Прохоров становится у неё на пути, и девочка, обхватив его колено, беспомощно повторяет снова и снова «Мама!». Одна из беглянок, поднявшись за девочкой, понимает, что побег сорван. Молча Прохоров отдаёт ей девочку, они возвращаются к лодке. Очень сильная сцена развязки сделана без слов – разрешается конфликт, меняются местами жертвы и палач (Прохоров за побег ссыльных будет расстрелян), и в лучших традициях зрителя приводят к катарсису.