Газета Завтра Газета - Газета Завтра 866 (25 2010)

И я твержу: "Жива ещё Россия!"

Давай, звонарь — все страхи истребя!

Да не пожнёт нас рабская пучина!

Да воспарим душой, как ястреба,

Как вся твоя геройская дружина!

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ,выдающийся русский поэт современности, чьё уникальное творчество ещё предстоит открывать и внимательно изучать в России и в мире, тоже сказал о нас несколько ставших теперь уже классикой строк, когда упыри от власти закрыли "День" без суда и следствия. Стихи назывались — "Адская новость":

С Востока свет, мы разумеем: "День"…

Из бездны вышел мрачный Дант, как тень.

— Что нового в аду? — его спросили.

Ответил Дант: — Всё то же, что в России,

Но видно, дьявол с вами не в ладу:

Он запретил газету "День" в аду.

Понятно, что главным событием тех вечеров газеты, в которых участвовал Кузнецов, по праву считалось его выступление, а первым звучал нередко именно этот гротескный, афористичный этюд. Разумеется — уже после осени девяносто третьего, когда он и был написан, а до той поры Юрий Поликарпович чаще всего начинал с известного стихотворения "Маркитанты". Правда, "чаще всего" — это сказано чуть неточно, поскольку поэт, к сожалению, в целом бывал весьма редко на вечерах, в том числе и на наших, хотя отношение его к нам всегда было самое доброе и сердечное. Стихи в "Дне" и "Завтра" печатал охотно, да и сам иногда выбирал у нас что-то для "Нашего современника", где много лет вёл отдел поэзии. Порой не чурался и чуть посидеть в компании, но больше предпочитал быть всё же один, вдали от шумных собраний.

Кто-то из пишущей братии видел в этом "гордыню", кто-то усматривал непризнание Кузнецовым поэзии, не похожей на его собственную, да были, наверное, и иные суждения. Он же, скорее всего, просто очень ценил отведённое человеку время на жизнь, на работу, на творчество, и считал это более главным и важным, чем всё остальное. Кстати, когда несметные авторы всяких и устных, и напечатанных баек о ЦДЛ — которые я не шибко люблю и про себя называю "мемуаразмами" — не без бахвальства и панибратства судачат о своих выпивках там с известными поэтами, они почти или даже совсем не упоминают Юрия Кузнецова. Значит, и впрямь дорожил он бесценным временем, не говоря уж о равнодушии к тем расшаркиваниям, из-за которых как раз и любили туда заходить иные падкие на дешёвую лесть знаменитости.

…Читал Кузнецов с расстановкой, спокойно, не напрягая голоса, не прибегая к излишним эмоциям или жестам. Эмоции были у слушателей — от стихов, что звучали со сцены:

Маркитанты обеих сторон –

Люди близкого круга.

Почитай, с легендарных времён

Понимали друг друга.

…А наутро, как только с куста

Засвистала пичуга,

Зарубили и в мать, и в креста

Оба войска друг друга.

А живые воздали телам,

Что погибли геройски.

Поделили добро пополам

И расстались по-свойски.

Ясно, что "маркитантов" на вечерах у нас не было, но помнить об этом лукавом племени следует постоянно, особенно в годы такой жестокой борьбы, как сегодня, — словно напоминал поэт. В пекле сражения, в схватке с противником можно и подзабыть на момент о "пятой колонне", но на то и певец во стане воинов, чтоб не дремали они и не расслаблялись. Для наших читателей, наших соратников, заполнивших зал, Юрий Кузнецов — как раз из тех самых певцов, чья магическая лира волнует и будоражит, зовёт подняться, восстать на праведный бой.

Певец во стане — певец восстания, и хоть поэзия Кузнецова — далеко не трибунная по своей сути, в сердца она входит мощной мобилизующей силой. Помню, как чутко его мы слушали, как глубоко проникали в сознание те слова, которые были нужны тогда каждому, как нужны они и сейчас:

Твоя рука не опускалась

Вовек, о русский богатырь!

То в удалой кулак сжималась,

То разжималась во всю ширь.

…Врагам надежд твоих неймётся.

Но свет пойдёт по всем мирам,

Когда кулак твой разожмётся,

А на ладони — Божий храм.

Русская святость и русская удаль — рядом в его поэзии. И потому не казалось странным, что вослед за стихами возвышенными, драматичными, часто сложными, он считал нужным прочесть и такие вещи, в которых — для кого-то, возможно, и неожиданно — представал совсем не тем хмурым, угрюмым затворником, каким нередко казался, а человеком, не чуждым улыбки, смеха над кем-то и над собой, что очень по-русски… На "ура!" принимала публика и притчу о том, что случилось с его героем "где-то в Токио или Гонконге", и поучительные истории о трёх желаниях, о бомже, о гареме холостяка, или о том, как внимательно созерцали один одного упрямый русский чудак и хитрюга ворона:

Ворона — пустая птица,

Не птица, а Божий вздор.

Три дня на него косится,

Три дня он глядит в упор.

Глядят друг на друга в мокредь,

Глядят друг на друга в дым.

А кто кого пересмотрит,

То мы ещё поглядим.

"Мы ещё поглядим!" — со значением говорит на прощание слушателям мудрый поэт, и они понимают всю многозначность этого заявления, и благодарны за то, что он так по-свойски, простыми словами согрел им души в промозглой мокреди, нависшей над русской землёй. К нему спешат по проходу, чтоб поднести цветы, взять автограф, что-то сказать, просто пожать надёжную, крепкую руку. Юрий Поликарпович всем отвечает, но долгий обряд почитания ему явно в тягость: скорее бы за кулисы, и дальше — туда, где можно курить...

В заключение этой главки хочу возвратиться к досужим мнениям "знатоков" о некоем "высокомерии", чуть ли не "спеси" поэта, и позволю себе изложить один эпизод. Да, Кузнецов нередко при встречах казался смотрящим куда-то поверх тебя — но таков уж был его рост, да и осанка не знала сутулости и согбенности, и голову он всегда держал прямо, из-за чего с ним было сложно встретиться взглядом, что и порождало известный комплекс у кого-то из литераторов. Но однажды мы повстречались с ним утром в дачном лесу, и так уж случилось, что я спускался с пригорка, а он на него всходил — поэтому оба мы, поздоровавшись и обменявшись привычными фразами о погоде да о литфонде, задравшем цену аренды, невольно какое-то краткое время смотрели прямо в глаза друг другу. Может быть — даже в первый раз в жизни, но точно — в последний, как это, к величайшей горести, оказалось… И тут я увидел воочию: сколько же грусти, усталости, сколько невысказанного, глубокого, обращённого к встречному света было в его открытом и чистом взоре! Потрясённый, я пошёл дальше среди берёзок и елей, и думал о том — да простят ревнители веры — что таким же вот взором смотрят на нас со старинных икон бессмертные русские святые…