Газета День Литературы - Газета День Литературы # 102 (2005 2)

Отсекший нас от радости объятий.

Пусть камень вызов бросит временам,

Влекущим нас в предел Второго круга,

Где чашу скорби вечно пьет Тристан

И где Франческу бьет и мучит вьюга.

Там наши тени бросит вихрь во мрак —

Мы в сонме душ отверженных помчимся, —

Но Богу слава! В страшных Божьих снах

Мы до конца времен не разлучимся.

На суд Последний будучи подъят

И будучи допрошен, что за сила

Мой бедный дух низринула во Ад,

Отвечу я, не опуская взгляд:

"Любовь, что движет Солнце и светила!"

Художник. Живет в Москве.

Окно ажурной розы — спрут,

А вместе с боковыми — три

Несет двубашенный верблюд

Собора Богоматери.

Какие колкие врата

На Западе — в Эдем

Изрезанного решета

Высокой буквы М.

Мария, мир лежит у ног

Портала Твоего,

Но небо ранено, — ей Бог! —

О контуры его.

Художник, поэт, переводчик. Живет в Москве. С 1991 г. ведет иконописную школу. В начале апреля, в издательстве Православного Открытого Университета вышла книга католического святого Хуана де ла Крус "Восхождение на гору Кармель" в переводе Ларисы Винаровой.

Когда он смесью праха и слюны

коснулся век моих, отверстых праздно,

мне показалось: два резца алмазных

в зрачки вонзились. Заворожены,

взирали люди и средь тишины

"Назад, во тьму!" — я возопил безгласно —

"За что меня ты сделал столь несчастным?

Как страшно зрячие одарены!"

А мир, язвящий, с каждым новым взглядом

вливался в очи смертоносным ядом.

"О девственность! О сон во тьме ночной!

За что, за что ты так меня обидел?"

Все вглядывался я, и все не видел

жестоко поступившего со мной.

Когда-то этот фрак сидел на нем идеально. Не то что ныне. Долгие годы ожидания Нобелевской премии не прошли бесследно. Он смотрел в зеркало и понимал, что в таком виде его не пустят даже на порог стокгольмского Grand Hotel, где, как он знал, и останавливаются нобелевские лауреаты.

Сколько раз он прокручивал в своем, уже явно оскудевшем, воображении всю церемонию награждения. Вот он читает членам Шведской королевской академии свою нобелевскую лекцию. Конечно же, откровения, которые прозвучат из его уст в этот день, затмят всё то, что говорили прежние нобелевские лауреаты. Он будет спокоен среди жалких страстишек, какими полна жизнь и особенно это ремесло, которым судьба уготовила ему заниматься, — литература. Он будет говорить о невиданной ранее красоте, о высоком борении духа, о страшной тайне, известной только ему, которая все эти долгие годы подпитывала его. Но саму эту тайну он унесет в могилу. И когда какой-нибудь щелкопер все-таки докопается и обнародует ее, никто этому щелкоперу уже не поверит. И он — Федор Дроб — останется в памяти человечества своими, как писали критики, необычайно правдивыми романами и возвышенной мудрой речью, сказанной по случаю вручения ему Нобелевской премии.

Поживились они тогда изрядно: банка самогона литра на три и два куска сала, видно, еще довоенного, пожелтевшего, пальцев в пять толщиной. Да и девка оказалась ядреная — крутобедрая, грудастая… И как только такое богатство могло сохраниться в этой, так и оставшейся ему неизвестной, полуразрушенной деревушке, в окраинном доме, глухой стеной упирающемся в переломанный, перекорчеванный снарядами лес?!

Пока хлопцы развлекались с девкой, он ловко резал сало плоским немецким штыком и торопливо обдумывал способы, как избавиться от дружков. Конечно, помяв девку, они допьют самогон и примутся искать добавки. Потом завалятся спать, а его — как самого молодого — выставят в дозор. Вот тогда он и рванёт. Главное, перейти линию фронта. А там, по лесам, по болотам, как-нибудь доберется до родной Засарайки. Мать спрячет его от войны, сбережет от смерти единственного сыночка.

Нет, не надо было убивать корову. Он знал: мужик всё простит, даже испорченную красавицу-дочку, только не убийство кормилицы-коровы. Видно, самогонки у него действительно больше не было. И даже когда Франька — знаток физиологии животных — прицелился корове прямо в сердце, мужик не повёл их в свои "закрома", а только, безнадежно махнув рукой и прикрикнув на всхлипывающую дочь, побрёл за дом, где начинался искалеченный, оглушенный войной лес.

А через два часа, вгрызаясь в запеченный на костре кус говядины, Франька каким-то звериным чутьем угадал — хана. Спастись уже не удастся. Тем не менее, он рванул в дом, где, разбросав шинели и грязные сапоги, пьяно храпели четверо его дружков, взлетел по лестнице на чердак и, забившись чуть ли не под самую стреху, затаился. Но и его, будто ржавый, гнутый гвоздь, вскоре выковыряли оттуда.

Их поставили к стене баньки, предварительно выгнав оттуда размазывающую по щекам слезы девушку. Ей сказали идти домой, но она, вдруг перестав всхлипывать, осталась рядом с нагрянувшими "смершевцами" и даже попыталась взять у одного из них автомат. Но тот, наподдав ей ногой по крутому заду, быстро загнал девицу в хату. Приговор был короткий: "За дезертирство, за мародерство и издевательство над мирными жителями — смерть".

Лейтенант, бесстрастно объявивший приговор, еще раз посмотрел на ткнувшуюся влажным носом в землю искромсанную коровью тушу, потом на стоящих у стенки дезертиров и вдруг, словно впервые увидев трясущегося Франьку, властно, но уже явно мягче спросил:

— Тебе сколько лет?!

Франька знал, что выглядит моложе своих девятнадцати. Учеба в художественном училище, чистенький быт не изнуряют организм и не старят. А месяц в голодной, холодной учебке, неделя окопной жизни вообще превратили его в чахлого подростка. Потому теперь, испуганно моргая и заикаясь, он пролепетал "почти семнадцать".

Лейтенант приказал ему отойти в сторону и, когда пули прошили четверых, оставшихся у баньки, уже не глядя на стоящего рядом Франьку, сердито сказал:

— Раз в армию попал, то честно служи. А еще раз дернешься, лично пристрелю! — И, сделав несколько шагов к своему небольшому, страшному отряду, вдруг снова остановился и внимательно посмотрел на Франьку. — Ты что падалью воняешь?! Хочешь жить, избавляйся от этого.

Франька долго потом будет гадать: как этот человек, рыщущий в поисках дезертиров по топким гнилым болотам, безошибочно уловил исходящий от него, живого и невредимого, запах смерти. Бредя за лейтенантом в часть, он уже знал, что кому-то из них теперь не жить. К счастью, через неделю лейтенант погиб под гусеницами немецкого танка, когда со связкой гранат попытался остановить его. А Франьку как будто спасал тот трупный дух, что несла с собой война. Но впереди маячила мирная жизнь, которая, он был уверен, готовила ему еще больше испытаний. Однако Франька ошибся. Там, куда он попал, его запах оказался привычным и никаких вопросов не вызывал.