Газета День Литературы - Газета День Литературы # 107 (2005 7)

И исследователь-"биограф" Ю.Павлов начинает сам себе противоречить, признавая: "Если мы обратимся к её эпистолярным романам с Бахрахом, Рильке, Пастернаком и другими, то создаётся впечатление, что сам уровень и границы отношений,устанавливаемых Цветаевой ("Я говорю с духом", "не внести быта" и т.д.), заранее обрекают "любовь" "небожителей" на неуспех. Перед нами игра, спектакль..."

Вот и ответ самому же себе: какие "романы" на "фоне" мужа и детей она вела! И где же "низкие деяния" Марины Ивановны", которые вступали, якобы, в конфликт с её "высокими словами"? Каких "поступков" требует он от неё? Плотской любовью изменять мужу?! Поистине на прокрустово ложе кладёт он Цветаеву: блудила, грешила бы беспробудно — руби ей ноги, а раз не шла дальше высоких слов — режь язык или секи голову!..

Все обвинения на её счёт в "нерусскости" попросту, мягко говоря, неуместны.

Русскость предполагает всечеловеческое отношение к миру, что так убедительно доказал Ф.М.Достоевский. И История убеждает: с этим не поспоришь. А в Марине Цветаевой всечеловеческая открытость проявилась с небывалым размахом. В этом смысле её можно смело назвать самой русской из отечественных поэтесс.

Другие — с очами и личиком светлым,

А я-то ночами беседую с ветром,

Не с тем — италийским

Зефиром младым, —

С хорошим, с широким,

Российским, сквозным!

В ней была всеотзывчивость именно русского человека — настоящая, доверчивая и неподдельно-скромная: "...во мне нового ничего, кроме поэтической (...) отзывчивости на новое звучание воздуха".

А новое звучание и несла витающая в воздухе революционность, с искрами и отблесками будущего "мирового пожара", "пожара-потопа". Не оттого ли и свойственны как воздух были ей строптивость и своеволие? Лишь с ними могла она оставаться самой собою. "Моё дело — срывать все личины, иногда при этом задевать кожу, а иногда и мясо", — утверждала М.Цветаева.

В то же время в поэтических исповедях, в эссеистике, в письмах и дневниках, в каждом лирическом жесте у М.Цветаевой — обращённость ко всем, ко всему миру; до крика, до "вопля вспоротого нутра" ("В который раз вспорот Живот — мало!.."). Она захлёбывалась от переполняющих её чувств и эмоций, как умела требовала вечно недоданного ей понимания, признания и любви. И этот знаменитый цветаевский захлёб никогда не терял доверительного отношения к людям: "Послушайте! Ещё меня любите За то, что я умру". А какой восхитительный у неё вселенский поцелуй: "Я в грудь тебя целую, Московская земля!"

Ей, чтобы сказать за всех от себя, нужно было уметь отойти от всех и отрешиться от самой себя, а иначе так не скажешь: "О вопль женщин всех времён: "Мой милый, что тебе я сделала?!"

Её же сегодняшний оппонент о самодостаточности её таланта, "самоценности поэтессы" отзывается с ярко выраженной негативностью — как об "избранничестве", "небожительстве". Вот её ответ: "А не знать себе цены, зная цену всему остальному (особенно — высокому), из всего ценного не знать цены именно себе — это какая-то местная слепота или корыстнейшее лицемерие. Все настоящие (поэты) знали цену, с Пушкина начиная" (из письма 1935 г.).

А чего стоит вот эта скороговорка: "Не имеет значения, в какие формы выливается сия самоценность: безмерность в мире мер или добровольное несовпадение со временем". Из памяти невольно при этом вырывается вопль-вопрос Марины Цветаевой: "Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший — сер! Где вдохновенье хранят, как в термосе! С этой безмерностью В мире мер?!"

Правда, и сама Цветаева сетовала: "Безмерность моих слов — только слабая тень безмерности моих чувств".

Что ж, у неё — "Душа, не знающая меры..." И, видно, здесь на земле, "в мире мер", её чувства осуществиться не смогут... Здесь люди при встречах "сшибаются лбом". И лишь за чертой, где начинается запредельное, в ином мире, в Небе поэта, в мире вымечтанном и совершенном, все "замыслы" и "вымыслы" сбываются. А здесь только "лютая юдоль" да "дольняя любовь". Здесь лишь знаки Бога, зовущие неведомо куда, вспыхивающие в душе и выплёскивающиеся наружу:

Бог с замыслами! Бог с вымыслами!

Вот: жаворонком, вот: жимолостью,

Вот: пригоршнями — вся выплеснута,

С моими дикостями — и тихостями,

С моими радугами заплаканными,

С подкрадываньями, с заборматываньями...

Недоброжелательным читателям и критикам М.Цветаева давала резкую отповедь: "Такому читателю имя — чернь. О нём говорил и его ненавидел Пушкин, произнося: "поэт и чернь". (...) Такой читатель — враг, и грех его — хула на Духа Свята. В чём же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в понимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепоте и злостной предвзятости. В злой воле к добру" (из статьи "Поэт о критике").

Как-то запутанно Ю.Павлов решает и проблему трагического отношения М.Цветаевой к Родине. И здесь у него не получается уличить её в "нерусскости". Разбирая её стихотворение "Тоска по Родине", написанное в эмиграции, он силится доказать, что для неё само понятие Родины (а значит — и России) было девальвировано тем, что она, Родина, не помогает, не спасает. И приводя такие строки: "Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст. И всё — равно, и всё — едино", — он явно умышленно опускает две последние строки этого стихотворения, главные, — а в них весь смысл, в них весь фокус любви её к Родине: "Но если по дороге — куст Встаёт, особенно — рябина..."

В нищете, в лишениях, в бездуховном пространстве заграницы, в смыкающихся стенах одиночества М.Цветаева вывела — как письмена: "Одна из всех — за всех — противу всех". И эта её поэтическая формула совершенно исключает какую бы то ни было однобокость либо лобовой подход. Ю.Павлов же видит одно только "противу всех", усматривая в этом грех избранничества и преступления.

"Ведь я не для жизни. У меня всё пожар! Я — ободранный человек, а вы все — в броне", — с отчаяньем и болью ответила бы любому критику Марина Цветаева и сегодня. Её нищая и бесправная жизнь изгоя и бомжа, как сказали бы сегодня, всё равно была окрылена порывами вдохновения, как она их описала: "Лёгкий огнь над кудрями пляшущий — Дуновение — вдохновения!"

В постоянном противоборстве с бедствиями, с враждующим бытом, губительным для души и творчества, М.Цветаева стала подлинным новаторов в поэзии. Её стремительные и судорожные ритмы предвещали всё убыстряющиеся ритмы XX века.

Однако на каждом шагу её подстерегало недопонимание, отсутствие ответного эха, в чём так нуждается талант. Особенно затронуло это её по возвращении в Советскую Россию.

М.Цветаева твёрдо решила для себя: куда муж, туда и она. Если он отправится на Родину, она во что бы то ни стало последует за ним, как в 1922 году поехала к нему за границу. И в июне 1939 года с четырнадцатилетним сыном Георгием она возвращается в Москву, вслед за мужем и дочерью Ариадной, добившимися возвращения в Россию. Вскоре они были арестованы органами госбезопасности. И М.Цветаева снова оказалась в трагическом кругу одиночества. Почти без средств к существованию, не востребованная как поэт, она занималась переводами. Осенью 1940 года Гослитиздат всё же вознамерился издать маленький сборник цветаевских стихов, но его "зарезал" К.Зелинский, раскритиковав за формализм.