Газета День Литературы - Газета День Литературы # 112 (2005 12)

Его провозили по длинному коридору; колеса стучали на стыках меж плитами. Проезжая мимо столовой, он не дышал — так крепко пахло оттуда мокрыми тряпками, тетей Зиной-буфетчицей и компотом. Убежать от столовой не удавалось: сполоснув Диме руки в сырой ванной комнате, его везли завтракать, и Зина, виляя огромным задом, тащила за ручки бадью компота, плюхала в чашки шмотки сухофруктов. Дети, живущие странной, зависимой жизнью, ели покорно, почти не давясь.

В десять лет ему нравился Божий Закон, недавно открытый снова и читаемый тощим духовником с постным лицом, в свете яркого солнца за стеклами в каплях масляной краски, при хлипких, шершавых, древесностружечных столиках, стоящих на трубках из алюминия. То было убого. Пост, впрочем, сменялся искренним состраданием, когда дети молились — все сидя. И неспособность их стать на колени, казалось, была для попа ключевой, как вода. Он суетился, сиял и тянул свое басовитое, жуткое, про блаженных. Об отсекании членов молчал. Как и о многом другом — из уважения к больнице. Повзрослев, Дима переключился на подполковника, неизвестно зачем читавшего инвалидам гражданскую оборону.

Подполковник, прокуренный, в цвете лет, был для Дмитрия олицетворением вождя, из тех, прежних, еще не ставших чиновниками вояк, чей гордый рокот "рота, патрон, наряд" хочется слушать и слушать. О службе своей говорил он только в прошедшем времени, прибавляя крепкое слово. Ругнувшись, он подходил к окну и, не глядя на класс, задавал вопросы. И мальчик в углу, жалкий, слезливый, похожий на Германа Гессе, без ног, очнувшись от своих степных дум, отвечал твердым тоном:

— Бомбоубежища подразделяются на убежища первого типа, убежища...

И с наслаждением, резво бежал дальше. На слове "убежище" мальчик брызгал слюной — так ему нравилось.

Новенькую — девушку лет пятнадцати — привезли незаметно, ночью, и была она так робка, что ни с кем сама не знакомилась, в палате сидела два дня, а в общую комнату решилась заехать, лишь убедившись, что та пуста. Когда Дмитрий вкатил туда, она засмущалась и, опустив ресницы, с утроенным рвением принялась наряжать большую немецкую куклу.

Он смотрел на нее минут пять. Наконец, еще теплый после вояки, басом спросил:

— Как зовут?

Девушка улыбнулась, сказала, не поднимая глаз: — Гретхен...

— Очень приятно. Я — Дима.

Она покраснела, смеясь:

— Вы с куклой знакомитесь. А меня зовут Лана.

А он все смотрел. Она была бледной, измученной и прекрасной, с полными, женскими бедрами, обрубленными посередине. Зажав в культях Гретхен, мягко чесала ей волосы, потом вдруг запела — и Дмитрию стало страшно.

— Вооружение: два крупнокалиберных пулемета...

Лана чесала куклу. Были они неразлучны — русская девушка, чудом спасенная от смертельной кровопотери и глупая Гретхен в култышках, плотно обтянутых джинсами, яркая иностранка в казенных стенах, под грохот посуды, на фоне зеленой рубахи вождя. Подполковник, забыв, где находится, оживившись, похерив обиду на предавшее его государство, свирепо преподавал им — как юношам, так и девушкам — военную подготовку. Одолели состав батальона. Лана влажно глядела на подполковника. Дмитрий тайком рисовал ее в профиль.

Вечерами, при свете старинной, почти керосиновой лампы, Лана мотала бинты возле сестринской. Дмитрий был рядом, страдая; все ждал — когда же завоет на посту "матюгальник" и сестра, убежав, оставит их с Ланой наедине. Молчал и смотрел. Лана зачем-то обращалась к нему на "вы". Скрутив необъятный рулон, гладила Гретхен по голове и просила добавки. Говорила, с каким-то уродливым мазохизмом, о поездах. Один из них переехал ее на станции — она шла на дачу через пути. Получив новый бинт, смакуя, с остановившимся взглядом шептала — и где начиталась только, — что переедь ее поезд чуть выше, по животу, она вполне бы могла прожить еще час, что такое бывает, таких перерезанных через тулово, как она выражалась, находят живыми, с мазутными пятнами на требухе, "если сплющит аорту".

При мысли о рельсах, он впервые почувствовал то особое сладострастие второго рождения в мире, куда женщина вносит свой смысл, освещая все то, что с ней связано — так, что хватает на прочее, чуждое, на всю жизнь.

"Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащую по образу божию созданную нашу красоту, без образну, безславну, не имушую вида. О чудесе!.."

Проходили Иоанна Дамаскина, комками и грязно. Поп суетился, перескакивал с темы на тему. Прервав Дамаскина, раздал всем псалтыри, заставил читать. Из класса недавно убрали мебель, в окна без занавесок глядело серое небо. Инвалиды сидели кружком в своих креслах и грозно уже, однозвучно читали псалмы, дружным хором, всё убыстряя речь, в каком-то экстазе, не способные остановиться. Лицо духовника было страшно. Он опять оборвал их на полуслове, заставил пропеть "Отче Наш". Захлебнулись молитвой. Мальчик, страдавший церебральным параличом, закатил в потолок глаза, особенно дико вывернул шею, и повторял, отбивая кривой ногой, кусок слова "твое", на котором его заклинило:

— Йо, йо, йо!

Священник прервал молитву и неряшливо стал причащать их. Лана, забывшись в юном порыве, качнулась вперед — хотела к священнику. Кресло, конечно, осталось на месте. Потянувшись к колесам, девушка уронила книгу. Рванувшись за книгой, едва не упала. Мгновенье спустя она уже ехала — к двери. В гулком, старинном, сводчатом коридоре закричала манерно:

— Тамара Михайловна! Где вы? Купаться, везите меня купаться! Как я устала!..

Дмитрий выехал следом. Делая вид, что не видит его, Лана плаксиво просила:

— Тамара! — покуда из сестринской, спешно жуя, ни прибежала дородная баба и не подхватила кресло.

Дмитрий погнался за ними. Медсестра, звонко цокая каблуками, катила девушку в ванную. Окна смотрели на север — в запущенный парк, и от этого было сыро и мрачно. Включили вечерний свет. В конце коридора Лана сказала "остановитесь", развернула коляску и бросила тем капризным, безумным, тяжелым тоном, от которого не излечит калеку никакая религия:

— Это вы виноваты! Приперлись чего? Ну зачем здесь стоите?! Дубина...

Он тупо прождал под закрытой дверью. Потом, тарахтя, покатил себе прочь. Из класса, уныло и тошно, словно запах тушеной капусты, донеслось обреченное:

— ...есть любовь.

И дурачок зашелся, пытаясь ответить:

— Йо-йо.

Дмитрий проехал мимо.

На следующий день он прикатил мириться.

Лана вязала в постели с приподнятым изголовьем, под одеялом, в легкой ночной сорочке. Отложила спицы, как только он въехал в палату. Весело, но с каким-то испугом поздоровалась с Димой. Припадок прошел. Возле кровати не было тапочек, и в Диминых чреслах вновь запылал огонь, когда он представил ее босую.